Он сказал «мой трон».
Я высоко подняла голову:
– Ты забываешь, что наследница Испании – это я. Без меня ты ничего не получишь.
Глаза его превратились в щелочки. Внезапно он ударил меня открытой ладонью с такой силой, что я отлетела к столу, разбрасывая в стороны бумаги. Филипп метнулся ко мне и схватил за горло:
– Когда придет время, я займу трон. Я, и никто другой!
Я взмахнула рукой, сжав в кулаке украшенный драгоценными камнями нож для писем, и резанула Филиппа по щеке, оставив на ней кровавую полосу. Он ударил меня еще раз, а когда у меня перед глазами все поплыло, схватил меня за запястья и развернул кругом. Я попыталась позвать на помощь, но он швырнул меня лицом о стол.
Я ударилась челюстью о кожаную крышку стола. Во рту появился вкус крови. Не обращая внимания на мой сдавленный крик, он пинком развел мне ноги, одной рукой словно клещами удерживая меня за запястья, а другой задирая мне юбку. Я почувствовала, что задыхаюсь в складках парчи и жестком конском волосе подкладки. Он начал стаскивать с меня чулки. Я пыталась сопротивляться, но тщетно – он с размаху ударил меня в висок. В ушах зазвенело. Я отчаянно отбивалась ногами, в ужасе поняв, что он собирается сделать.
Внезапно наступила тишина. Затем я услышала, как он возится с гульфиком, и меня пронзила жгучая боль. Он раз за разом входил в меня, с силой ударяя о стол. То, чем мы столько раз занимались с наслаждением и страстью, превратилось в жестокое непотребство. В конце концов я безвольно обмякла, ощущая, как мое тело превращается в бесчувственный кусок мяса.
Наконец я услышала возле своего уха его хриплое дыхание.
– Кастилия моя, слышишь? Моя! И когда придет время, ты сама ее мне отдашь. Отдашь без каких-либо возражений. А если нет, если посмеешь пытаться мне помешать – каждую ночь будет повторяться то же самое. Ты будешь рожать мне детей одного за другим, пока не сдохнешь, словно корова на вертеле.
Я соскользнула на пол. Ударив меня еще раз, он повернулся и вышел, с грохотом распахнув дверь перед моими охваченными ужасом женщинами. Они вбежали в комнату, и у меня вырвался дикий, первобытный вопль, который я сдерживала до последнего.
* * *
Я лежала в своих покоях, настолько избитая и ослабевшая, что с трудом могла подняться. Сперва я не в силах была даже говорить: челюсть распухла, как и правый глаз. Одолев мои слабые протесты, Беатрис вызвала придворного врача. В некотором замешательстве осмотрев меня, он пробормотал, что переломов, похоже, нет, и прописал припарки из розмарина, после чего поспешно вышел.
Переломов нет. И то хорошо.
На пятый день я уже могла ходить не хромая и есть не только бульон, который терпеливо готовили мне фрейлины. Они превратили мои покои в тихую гавань, в обитель женского уединения, где мы договорились, что никто ничего не должен знать. Они привели ко мне маленькую Изабеллу, которая жаловалась, что скучает по маме, но по ее испуганному взгляду и неуверенному вопросу: «Тебе больно?» – я поняла, что девочка чувствует: случилось нечто ужасное. Я заверила ее, что мама просто немножко больна и ей придется подождать, когда я почувствую себя лучше и смогу к ней прийти.
Узнав от Беатрис, что Филипп отправляется завтра на охоту, я велела помочь мне одеться и проводить в галерею. Я не покидала своих покоев несколько недель, и, когда я появилась в галерее в черном парчовом испанском платье и скрывающей синяки вуали, придворные удивленно смотрели на меня, забыв даже поклониться. Пройдя мимо них, будто их вообще не существовало, я остановилась у окна во внутренний двор замка.
Кирпичные стены влажно блестели от легкого дождя. Внизу собралась ярко разодетая компания. Никто не мог меня заметить, даже если удосужился бы поднять взгляд, – одетая в черное, я казалась тенью. Я увидела, как мой муж и его напыщенные фавориты садятся в седла. Среди них был и дон Мануэль: в безвкусном камзоле из зеленого бархата, он походил на жабу верхом на пони. На его пальцах тускло поблескивали перстни. Позади ехали сокольничие и повозка с провизией на неделю. Судя по всему, мой муж собирался в тот же самый охотничий домик, куда я ездила с ним несколько лет назад.
Я видела только четырех женщин. Три из них, явно куртизанки в кричащих платьях с глубоким вырезом и набеленными лицами, меня не интересовали. Однако я отметила для себя четвертую. Ее густые светлые волосы украшала нить из моих голубовато-серых жемчужин. Даже сверху мне было видно, что особой красотой она не отличается – обычная французская кукла с бледным лицом и напомаженными губами. Мой муж подвел к ней своего коня, и у меня перехватило дыхание, когда он поправил полы ее плаща, открыв полную грудь под серым бархатным платьем – тоже когда-то моим. Он нежно погладил ее рукой в перчатке, и она рассмеялась, выгнув шею.
На ее платье я заметила золотую брошь с гербом Кастилии – ту самую, которую я дала во Франции Луи и Анне Бретонской в качестве издевательского подарка для их дочери.
В моей душе словно вспыхнуло черное пламя. Повернувшись, я направилась обратно в свои покои.
Я стала ждать. Не гуляла в саду и не навещала детей, вообще не выходила за дверь. Каждый день казался вечностью, а каждая ночь тянулась, словно целая жизнь. Но никто, к моему удивлению, не замечал поглощавшего меня целиком ненасытного кошмара.
Я знала, что на сей раз прощения не будет.
* * *
Вечером, когда должен был вернуться Филипп, я вышла в зал одна. Беатрис, помогавшая мне одеваться, умоляла разрешить ей пойти со мной. Судя по тому, что я выбрала то же темно-красное платье, в котором надо мной надругались, она поняла, что ничего хорошего от меня ждать не стоит, однако я приказала ей и Сорайе остаться. Я также распустила волосы и сняла все драгоценности. Синяки на моем лице превратились в едва заметные желтые пятна, которых вполне хватало в качестве украшений.
На меня почти никто не обратил внимания – лишь несколько человек, оказавшихся ближе всего к дверям, что-то удивленно пробормотали. Все уже наверняка слышали о случившейся в моих покоях ссоре и моем последующем уединении, но я специально пришла попозже. Столы уже отодвигали к стенам, освобождая место для танцев, и все спешили успеть надраться. Филиппа в его кресле на возвышении не было, а слева от него, на месте, которое раньше занимал Безансон, сидел дон Мануэль. Увидев меня, он замер, еще больше выпучив черные глаза. Потом вскочил и кинулся по ступеням вниз, расталкивая придворных, как будто у него горел пол под ногами.
Проследив за его взглядом, я увидела Филиппа. Раскрасневшийся, с кубком в руке, он о чем-то болтал с мужчинами. То и дело раздавался грубый хохот. Неподалеку от них, на скромном, но достаточно видном месте перед роскошным гобеленом сидела та самая женщина. Сегодня на ней было переливающееся платье, которое тоже принадлежало мне, перешитое под размер ее более обширной груди. Золотистые волосы – единственное, чем, на мой взгляд, она могла похвалиться, – каскадом падали до пояса, а на шее у нее висела моя жемчужная нить. Сидя в окружении дам сомнительного достоинства, она жестикулировала пухлыми руками, то и дело поглядывая на Филиппа.