Дон Мануэль поклонился:
– Принцесса, если вы позволите проводить вас до паланкина, я все объясню. Вы будете гордиться его высочеством. Очень гордиться.
Поймав взгляд Беатрис, я с трудом сдержала невольный смех. Ситуация выглядела до крайности нелепой: я стояла перед ним в грязной одежде, уставшая до предела, оставив ребенка и умирающую мать, а он искренне полагал, будто я стану гордиться сомнительными достижениями Филиппа?
– Обязательно буду, – пробормотала я.
* * *
Кутаясь от холода в меха, я молча слушала рассказ дона Мануэля, как Филипп якобы в одиночку договорился о прекращении вражды из-за Неаполя. Мне не было ясно, кто первым попросил о мире – мой отец или Луи, но, так или иначе, Филипп опять уехал в Париж. По словам дона Мануэля, его отъезд стал внезапным, хотя, естественно, к нему сразу же отправили гонца с сообщением о моем приезде.
Я не стала ничего комментировать. Хотя меня и обрадовала новость о мире, впереди все так же ждала неопределенность. К тому же я хорошо знала, что любые действия Филиппа на политической арене редко оказываются тем, чем кажутся на первый взгляд.
До Гента мы добрались к ночи. Роскошный дворец был темен, ставни закрыты, и лишь несколько факелов освещали позолоченный фасад. Как сказал дон Мануэль, все его обитатели уже спали. Никто точно не знал, когда причалит корабль, а моих детей всегда укладывали в постель сразу после ужина, так как это «способствовало пищеварению».
– Конечно, если хотите, мы можем их разбудить, – добавил он.
– Нет, пусть спят. – Я плотнее запахнула плащ.
В сравнении с суровыми замками Испании дворец напоминал филигранную игрушку. На меня нахлынуло ощущение пустоты, словно это царство садов и смеха, где я родила своих детей и наслаждалась столь мимолетным счастьем, оказалось лишь иллюзией фокусника. Вместе с Беатрис и Сорайей я вошла в дом, который теперь не могла узнать.
* * *
Меня разбудили падавшие сквозь занавески лучи солнца. Приподнявшись на локте, я удивленно огляделась, затем соскользнула с кровати и босиком подошла к окну, раздвинула тяжелые портьеры.
Разноцветные розы в залитом солнцем саду показались мне столь яркими, что у меня заболели глаза, и я отвернулась от окна. Хоть я и хорошо спала, беспокойство мое отнюдь не уменьшилось. Все вокруг казалось чужим, ослепительно-ярким и напыщенным. Неужели когда-то я уютно себя чувствовала в этих покоях?
Вошла Беатрис с завтраком, а чуть позже явилась мадам де Гальвен, как всегда стройная, в пепельно-сером платье и расшитом серебристой нитью безукоризненно чистом чепце. Присев в реверансе, она поприветствовала меня и выразила соболезнования в связи со смертью доньи Аны, чье тело отправили для похорон в Испанию.
Я прикусила губу, сдерживая слезы. Сейчас я все бы отдала, лишь бы моя вечно недовольная дуэнья была рядом.
– Вам что-нибудь нужно от меня, ваше высочество? – спросила мадам, словно нас связывало лишь формальное знакомство.
– Да, нужно. Я хотела бы увидеться с детьми. Приведите их, как только я умоюсь и оденусь.
В моем распоряжении имелся целый гардероб: платья, плащи, головные уборы, обувь. Перед отъездом в Испанию я распорядилась сложить все, что не брала с собой, в сундуки из сандалового дерева, обрызганные лавандой, и убрать на хранение до моего возвращения. Придворные платья, которые путешествовали со мной, безнадежно испачкались, но когда Беатрис спросила, принести ли мне одежду из гардероба в другой части замка, я покачала головой и выбрала черное парчовое платье, которое мы сами сшили из венецианской ткани.
Вместе с мадам де Гальвен и детьми пришел дон Мануэль. В холодном свете дня он выглядел не слишком подобающе для испанского посла. Находясь при дворе императора, он приобрел привычку одеваться по континентальной моде – в дорогой атлас и укороченные панталоны с прорезями, и каждый его палец украшали перстни. Чем-то он напомнил мне маркиза де Вильену, но тем не менее он, сын благородного семейства, служил Испании уже много лет. У меня не было ни малейшего повода испытывать к нему неприязнь, но отчего-то возникло ощущение, будто от него исходит запах тухлого мяса.
Не обращая внимания на изрекаемые им банальности, я повернулась к детям. Передо мной стояли три прекрасных незнакомца. По голубым глазам и застенчивой улыбке я сразу же узнала Изабеллу, которой было уже три года. Высвободившись из моих объятий, она уцепилась за мою руку и стала разглядывать рубиновый перстень, который прислал мне отец по случаю рождения маленького Фернандо.
– У вас есть брат в Испании. – Я улыбнулась детям. – Он надеется скоро с вами увидеться. Мне пришлось его оставить – он еще слишком мал для долгих путешествий. – Помедлив, я подозвала старшую дочь. – Элеонора, милая, подойди ко мне.
Высокая и худая для своих шести лет, Элеонора, слегка помешкав, шагнула ко мне и чопорно присела в реверансе. Я уже хотела спросить, помнит ли она меня, когда она вдруг сказала:
– А tante[31] Маргарита приедет в гости?
Стало ясно, что за время моего отсутствия она привязалась к тетке, с которой провела много месяцев в Савойе.
– Нет, – спокойно ответила я. – Во всяком случае, я ничего об этом не знаю.
Старший сын еще больше удивил меня анемичным взглядом и равнодушием ко мне и вообще к кому угодно, кроме своего главного учителя, епископа Утрехта. Как и Элеонора, Карл односложно отвечал мне, лишь спросил, привезла ли я ему подарок. Застигнутая врасплох, я сняла с пальца рубиновое кольцо.
– Это мне дал твой дедушка в Испании.
Оценивающе взглянув на драгоценный камень, мальчик сунул его в карман камзола и безразлично кивнул. Мне стало не по себе.
– А мне дедушка что-нибудь прислал? – пропищала Изабелла.
Я кивнула:
– Пару жемчужных сережек. Отдам тебе позже.
Я прижала малышку к себе, наслаждаясь ее заливистым смехом. Лишь она одна из всех детей проявила ко мне хоть какие-то теплые чувства.
Встреча оказалась вовсе не такой, как я ожидала. Начав выяснять, в каких условиях живут дети, я обнаружила, что все в полном порядке, хотя им приходилось следовать жестким правилам воспитания отпрысков королевской крови. У Элеоноры имелись собственные фрейлины, за которыми бдительно надзирала мадам де Гальвен. Девочка получала весьма широкое образование – к чему, несомненно, приложила руку моя просвещенная золовка Маргарита. Ни ко мне, ни к моим сестрам никогда не относились столь требовательно, но Элеонора, похоже, была вполне довольна и жаловалась лишь, что тетя так далеко живет. Я пообещала ей, что Маргарита скоро приедет, подавив обиду, что всего два года спустя мне приходится искать расположения собственной дочери. Вряд ли стоило обвинять Маргариту, что та слишком хорошо о ней заботилась.