Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

— У меня совсем нет опыта на супружеском ложе, — пояснила Альма, расхрабрившись от отчаяния. — Отец посоветовал поговорить с тобой и спросить совета по поводу того, как ублажить мужа.

Одна из бровей Пруденс буквально на мгновение приподнялась.

— Прискорбно слышать, что он считает меня экспертом в таких делах, — тихо ответила она.

Действительно, идея расспросить об этом Пруденс была плохая, вдруг поняла Альма. Но назад пути не было.

— Ты неверно поняла меня, — запротестовала Альма. — Просто ты так давно замужем и у тебя так много детей…

— Брак, Альма, не ограничивается тем, что ты имеешь в виду. Кроме того, определенные моральные принципы мешают мне обсуждать то, о чем ты говоришь.

— Разумеется, Пруденс. Я не хочу обижать твои чувства или вмешиваться в твою частную жизнь. Но то, что я имею в виду, для меня загадка. Молю тебя, не пойми меня неправильно. Мне нет нужды консультироваться с врачом: я осведомлена об основных анатомических процессах. Но мне нужен совет другой замужней женщины, чтобы понять, что понравится моему супругу или не понравится. Как подать себя в том, что касается искусства удовлетворить…

— Это не должно быть искусством, — отвечала Пруденс, — если ты не продаешь свои услуги.

— Пруденс! — воскликнула Альма с чувством, удивившем даже ее саму. — Взгляни на меня. Ты же видишь, я совсем не готова! По-твоему, я похожа на молодую женщину? На объект желания?

До этой самой минуты Альма не осознавала, как пугает ее перспектива первой ночи с Амброузом. Она конечно же любила его и была охвачена восторженным предвкушением, но вместе с тем и парализована от страха. Этот страх частично объяснял, почему в последние недели по ночам она с дрожью просыпалась и уже не могла уснуть: она не знала, как должна вести себя жена. Спору нет, Альму уже несколько десятков лет занимали яркие, непристойные эротические грезы, но при всем при этом она была невинна. Одно дело грезы, и совсем другое — два реальных тела рядом. Какой увидит ее Амброуз? Как ей очаровать его? Он был молод и красив, в то время как правдивая оценка внешности Альмы в возрасте сорока восьми лет не оставляла сомнений в том, что она была скорее колючкой, чем розой.

Тут Пруденс самую малость смягчилась.

— Тебе нужно лишь согласие, — проговорила она. — Если жена согласна и не протестует, мужчину не понадобится уговаривать…

Это ни о чем не говорило Альме. Пруденс, видимо, догадалась об этом, потому что добавила:

— Уверяю тебя, супружеские обязанности не приносят слишком много неудобств. Если твой муж будет ласков, то не слишком навредит тебе.

С этими словами Альме захотелось упасть на пол и заплакать. Боже, неужели Пруденс и в самом деле считала, что Альма боится, будто ее муж навредит ей? Кто или что смогло бы навредить Альме Уиттакер? Альме с ее мозолистыми руками? Руками, которые могли бы взять дубовую доску, о которую так изящно оперлась Пруденс, и без труда швырнуть ее через комнату? Альме с ее загорелой шеей и торчащими, как чертополох, волосами? Нет, не вреда боялась Альма в брачную ночь, а унижения. Ей отчаянно хотелось знать, каким образом преподнести себя Амброузу похожей на орхидею, какой была ее сестра, а не на поросший мхом валун, каким являлась она сама. Но этому ее не мог научить никто. Этого было не изменить. Этот разговор был бесполезен и служил всего лишь преамбулой к неизбежному унижению.

— Я отняла у тебя достаточно времени, — проговорила Альма, вставая. — Тебе нужно ухаживать за больным ребенком. Прости меня.

На мгновение Пруденс как будто заколебалась, и показалось, будто она готова душой потянуться к Альме или попросить ее остаться. Но это мгновение промелькнуло, словно его и не было. Пруденс не шевельнулась. Она лишь сказала:

— Мне приятно, что ты зашла.

«Почему мы такие разные? — хотелось воскликнуть Альме. — Почему не можем быть близки?»

Но вместо этого она спросила:

— Приедешь ли ты на свадьбу в субботу? — хотя заранее знала, что Пруденс откажется.

— Боюсь, что не смогу, — отвечала Пруденс.

Она не объяснила почему. Но они обе знали почему: потому что ноги Пруденс больше никогда не будет в «Белых акрах». Генри бы этого не допустил, да и сама Пруденс тоже.

— Тогда всего тебе хорошего, — попрощалась Альма.

— И тебе, — отвечала Пруденс.

Лишь пройдя половину улицы, Альма поняла, что только что натворила: мало того что она попросила у измученной сорокавосьмилетней матери, в доме которой лежал больной ребенок, наставлений в сфере искусства совокупления, она попросила об этом дочь шлюхи. Как могла она забыть о постыдном происхождении Пруденс? Ведь сама Пруденс наверняка никогда об этом не забывала и вела безукоризненно строгую, праведную жизнь в противовес печально известной безнравственности своей родной матери. И вот приходит Альма, врывается в ее дом, где царят скромность, благочестие и умеренность, и принимается расспрашивать ее об уловках в искусстве соблазнения.

Альма села на пустую бочку посреди тротуара и обхватила голову руками. Ей хотелось вернуться в дом Диксонов и извиниться, но разве она могла? Что бы она сказала, не усугубив и без того неприятную ситуацию?

Как можно было быть такой жестокой и неделикатной дурехой?

Куда делся весь ее здравый смысл?

* * *

За день до свадьбы Альме Уиттакер пришли по почте два интересных отправления.

Первое было в конверте, присланном из Фрамингема, штат Массачусетс; в углу стояла фамилия «Пайк». Альма сразу же решила, что письмо предназначается Амброузу, так как его явно прислали его родные, однако конверт был несомненно адресован ей, поэтому она его и открыла.

«Дорогая мисс Уиттакер, — сообщалось в письме. — Прошу прощения, что не смогу присутствовать на вашем бракосочетании с моим сыном, Амброузом, однако я фактически инвалид, и столь длительная дорога мне не под силу. Тем не менее я очень обрадовалась, узнав, что Амброузу вскоре предстоит связать себя священными узами брака. Мой сын так долго прожил вдали от семьи и общества, что я давно похоронила мечту о том, что он когда-нибудь найдет себе невесту. Мало того, давным-давно, в юности, его сердце глубоко ранила смерть горячо любимой и обожаемой им девушки из хорошей христианской семьи, принадлежавшей нашему приходу — все мы считали, что они поженятся, — и я боялась, что его чувствам нанесен непоправимый вред и он никогда больше не познает радостей естественной привязанности. Возможно, я говорю слишком откровенно, хотя, безусловно, он сам обо всем вам рассказал. Но новость о его помолвке я приняла с радостью, ибо она свидетельствует о том, что его сердце излечилось.

Я получила ваш свадебный портрет. Для меня честь получить такой подарок. Вы кажетесь мне сильной женщиной. Я не вижу в вас никаких признаков глупости или фривольности. Не колеблясь, признаюсь вам в том, что моему сыну нужна как раз такая женщина. Он умный мальчик — несомненно, самый умный из моих детей — и ребенком был моей главной радостью, но слишком уж много лет провел, бесцельно созерцая облака, звезды и цветы. Меня страшит также то, что он считает себя умнее христианской веры. Возможно, такая женщина, как вы, сумеет избавить его от этого заблуждения. А благочестивая супружеская жизнь излечит его от пренебрежения моралью. В заключение еще раз выражаю сожаление, что не смогу увидеть свадьбу своего сына, однако возлагаю большие надежды на этот союз. Материнское сердце греет мысль о том, что дитя ее возвышает свой ум, размышляя о Боге посредством дисциплинированного изучения Святого Писания и регулярной молитвы. Прошу, проследите, чтобы он все это делал.

Его братья и я теперь считаем вас членом своей семьи. Полагаю, вы и сами это понимаете. Однако сказать об этом будет нелишне.

Искренне ваша, Констанс Пайк».

Единственным, что отпечаталось у Альмы из этого письма, были слова о «горячо любимой и обожаемой им девушке». Амброуз никогда не упоминал об этой девушке, хотя его мать была уверена, что он ей все рассказал. Но он ничего не говорил. Кем была эта девушка? Когда она умерла? Амброуз уехал из Фрамингема в Гарвард, когда ему едва исполнилось семнадцать, и с тех пор в городе не жил. Должно быть, роман у них был до этого раннего возраста, если вообще был. Ведь они были совсем детьми — или почти детьми. Она, наверное, была красавицей, эта девушка. Альма так ее и представляла: милое создание, похожее на хорошенькую маленькую колли, образец совершенства с каштановыми волосами и голубыми глазами, медовым голосом поющая гимны и гуляющая по весенним садам в пышном цвету с юным Амброузом. Не смерть ли этой девушки подтолкнула его к помешательству? Как ее звали?

Почему Амброуз не рассказал ей об этом? С другой стороны, зачем ему рассказывать? Разве он не имеет права хранить в тайне истории из своего прошлого? Разве сама Альма признавалась Амброузу в своей старой, покрывшейся пылью, бесполезной и обманутой любви к Джорджу Хоуксу? А может, стоило признаться? Но там и рассказывать было не о чем. Джордж Хоукс даже не знал, что был героем любовной истории, а значит, и не было никакой любовной истории вовсе.