Но вот наконец в ранние часы полудня Тир дошел до лужи, которой уже никак не мог перейти вброд. Она была футов двенадцать в ширину, и в ней положительно кишела форель. Эта рыба не могла попасть в озеро против течения и потому ей долго приходилось ждать, пока не спадет вода в более глубокие реки Бабину и Скину. Поэтому форели и собирались в этой луже, как в убежище, которое им послужило потом западней. С одного края эта лужа стала не глубже двух футов, а с другого в ней было всего только два дюйма. Немножко подумав над этим, гризли вошел открыто в самую глубокую часть, и со своего возвышенного бережка Мусква видел, как все форели, сверкнув чешуей, бросились на мелкое место. Тир стал медленно к ним приближаться, и вот, когда он остановился от них на глубине не более восьми дюймов, панический ужас напал на рыбу, и все форели, одна за другой, попробовали опять прорваться в глубокое место. То и дело Тир стал поднимать правой лапой кверху брызги воды, и при первом же таком душе Мусква едва не свалился с ног. Вместе с брызгами на него налетела двухфунтовая форель, которую он тотчас же оттащил в сторону и стал уплетать. Такая суматоха поднялась в этом прудке от могучих ударов по воде лапой Тира, что все форели положительно потеряли головы и стали метаться от одного берега к другому, что продолжали делать до тех пор, пока гризли не выкинул на берег более десятка.
Мусква так был занят своей рыбой, а Тир – ловлей, что ни тот ни другой даже не заметили появления нового пришельца. Оба увидели его в один и тот же момент и целые полминуты в удивлении смотрели на него в упор – Тир из своей лужи, а Мусква около своей рыбы, так что не могли даже двинуться с места. Этим посетителем оказался другой гризли, и он так спокойно, точно всю эту рыбу наловил сам, а не Тир, стал ее поедать. Большей обиды и большего вызова, как этот, нельзя было бы сделать во всей медвежьей стране. Даже Мусква почувствовал это и вопросительно посмотрел на Тира. Должна была произойти вторая дуэль, и он стал облизываться от предвкушения жестоких последствий.
Тир, не спеша, вышел из лужи, постоял немного на берегу, и затем оба гризли посмотрели друг на друга, причем пришелец делал это, не отрываясь от рыбы. Ни тот ни другой не ворчал. Мусква не обнаружил с обеих сторон никакой враждебности, и вдруг к его все возраставшему удивлению Тир тоже стал есть рыбу всего только в трех футах от своего оскорбителя!
Возможно, что человек представляет собой венец творения, но когда дело доходит до почтительности к старшим, то он ведет себя не лучше, а во многих случаях даже и хуже, чем гризли; ибо Тир никогда не позволил бы себе ограбить старого медведя, вступить со стариком в бой или согнать его со своей еды, чего иногда вовсе не замечается среди людей. А пришелец оказался дряхлым стариком и к тому же еще больным. Он еще держался на ногах так же высоко, как и Тир, но уже был так стар, что был вдвое уже его в груди и имел до смешного исхудавшие голову и шею. Индейцы имеют для таких медведей особое название: «Куяс-Вапуск», то есть умирающий медведь. Они оставляют его в покое и не тревожат его. Только один белый человек убивает его; другие медведи тоже относятся к нему благодушно и позволяют ему, когда представляется к этому случай, даже подкормиться около них на их же счет. А этот старик уже давно изголодался. Все когти у него выпали, волосы поредели, так что на боках образовались уже целые лысины, и он уже не ел, а жевал жвачку, потому что во рту у него остались одни только красные десны. Если он еще дотянет до осени, то уйдет к себе в берлогу – и это уже в последний раз и навсегда. В ней он и умрет. Но возможно, что он умрет еще и раньше. В последнем случае этот «Куяс-Вапуск» будет точно знать время своей кончины и отправится в какое-нибудь особо скрытое место – в пещеру или в расщелину между скал – и там испустит дух. Ибо на всех Скалистых горах, насколько это было известно Брюсу и Лангдону, не нашлось бы ни одного человека, который набрел бы когда-нибудь на кости или на труп медведя, умершего естественной смертью.
И громадный, загнанный медведь, весь израненный и преследуемый человеком, казалось, понял, что это был последний завтрак «Куяса-Вапуска» на земле, что он был слишком стар, чтобы наловить для себя рыбы, слишком стар, чтобы охотиться, и тем более стар, чтобы накопать себе мягких лилейных луковиц; поэтому он позволил ему есть, сколько бы тот ни захотел, а сам отправился далее с Мусквой, который заковылял у его ног.
Глава XIII
Роман Тира
Еще целые два часа Тир при самых утомительных условиях вел Мускву на север. С тех пор как они покинули козью тропу, они прошли уже целые двадцать миль, и для маленького рыжеголового медвежонка эти двадцать миль казались путешествием вокруг света. При обычных условиях он не ушел бы так далеко от своей родины и на втором году, а может быть, даже и на третьем. Пройдя три или четыре мили от лужи, у которой они оставили старого медведя, Тир вдруг сразу переменил свою манеру идти во что бы то ни стало зигзагами, и несколько позже они еще раз стали взбираться на гору. Они добрались до продолговатого зеленого ската в четверть мили и, к счастью для усталых ног Мусквы, он вывел их на гладкое, плоское, как пол, место, которое, в свою очередь, без малейших с их стороны усилий, привело их на другую долину. Это была та самая долина, на которой Тир убил черного медведя, но только в двадцати милях к югу.
С того момента, как Тир обратил внимание на северные пределы своих владений, в нем вдруг сразу произошла перемена, и за эту перемену Мусква мог бы горячо возблагодарить судьбу, если бы умел говорить. Тир сразу же потерял всякую охоту спешить. Целые пятнадцать минут он простоял на одном месте и все время смотрел вниз в долину и нюхал воздух. Затем он стал медленно спускаться вниз и когда дошел до зеленых лугов и русла речки, то стал лицом прямо к ветру, который дул с юго-запада, и глубоко им задышал. Ветер не принес ему с собой того самого запаха, какого он ожидал, – именно запаха его подруги. И тем не менее инстинкт, который работал в нем гораздо безошибочнее, чем разум, подсказал ему, что она уже находилась или должна была находиться совсем близко от него. Он не принимал во внимание ни случайности, ни болезни, ни того, что ее могли уже убить охотники. Так было всегда, когда он настойчиво искал ее и рано или поздно находил. Он знал ее запах. И он то переходил через ручей, то возвращался назад, но всякий раз так, что ни в коем случае не мог его потерять.
Будучи в любовном настроении, Тир более или менее походил на человека, то есть становился таким же идиотом, как и тот. Его привычки, которые были в другое время так же неподвижны, как и звезды на небе, теперь сводились на нет. Он забывал даже поесть, и всем суркам и кротам наступала лафа. Он становился неутомимым. В поисках он бродил ночью так же упорно, как днем. Вполне естественно, что в такие исключительные часы он совершенно забывал о Мускве. По крайней мере раз десять до захода солнца он пересек взад и вперед ручей, и разочарованный и почти выбившийся уже из сил медвежонок бродил за ним и по пути должен был плавать и барахтаться в воде, так что раз даже чуть не утонул. На десятый или двенадцатый раз, когда Тир опять стал переходить через ручей, Мусква наконец возмутился и пошел своим берегом самостоятельно. Но гризли скоро вернулся к нему обратно.