Почти тотчас же в самой средине затона поднялась страшная паника, и последовало шлепанье тел по воде. Приближение Тира заметил самый старый бобр и, чтобы предостеречь своих товарищей, так громко ударил по воде плоской стороной своего хвоста, что показалось, будто раздался ружейный выстрел. Вслед за тем по всем направлениям последовали всплески, и бобры стали нырять в воду. Мусква был так захвачен этим всеобщим возбуждением, что даже позабыл следовать за Тиром.
Он догнал его уже на плотине. Несколько времени Тир осматривал новую работу бобров и затем испытал ее на свой вес. Она оказалась солидной, и по этому мосту, точно специально выстроенному для них, они перешли на более высокий противоположный берег. Ярдах в ста далее Тир набрел на хорошо проторенную стадами карибу тропу, которая часа через полтора вывела его и Мускву, в обход озера, к истоку ручья, текшего на север. Каждую минуту Мусква надеялся, что Тир наконец остановится. Его послеполуденный сон не избавил его от хромоты и от боли в нежных подошвах его лап. С него уже было довольно, и даже более чем довольно этого путешествия, и если бы от его теперешнего желания зависело поступать так или иначе, то следующую милю он прошел бы разве только еще через месяц. В сущности, путешествие это было не так уж трудно, но следовать за Тиром для Мусквы значило все время бежать, подобно тому как толстенький четырехлетний малыш бежит, еле поспевая, за громадным, широко шагающим детиной, отчаянно держась за его большой палец. А Мускве нельзя даже ухватиться за подобный палец. Подошвы у него горели точно в огне; нежный нос был весь в ссадинах от встречных кустов и от острой, как ножи, болотной травы. Но все-таки он еще держался, пока наконец вдоль ручья снова не потянулись пески и ходьба не стала легче. Высыпали на небе звезды – целые миллионы их, – яркие и блестящие, и теперь уж было несомненно, что, как сказал бы индеец племени кри, Тир был намерен совершать свое «всенощное беснование». Как и чем это закончилось бы для Мусквы, об этом можно было бы легко догадаться, если бы дождь, гром и молния не сговорились вместе дать ему наконец покой. Быть может, прошло не более часа; звезды оставались яркими, а Тир носился взад и вперед точно оглашенный, тогда как Мусква еле держался на ногах. Затем на западе что-то глухо заворчало. Ворчание это становилось все громче и громче и приближалось с громадной быстротой – прямо со стороны теплого Великого океана. Тир забеспокоился и стал внюхиваться. Быстрые молнии начали рассекать сгустившийся кругом мрак, который завешивал от них его и Мускву, точно безграничный занавес. Стали гаснуть звезды. Поднялся сильный ветер. А затем пошел дождь.
Тир нашел громадный камень, который отвалился назад, образовав под собой лазейку, и еще до дождя заполз туда вместе с Мусквой. В течение нескольких минут не дождь шел, а было целое наводнение. Казалось, будто часть Великого океана стала сама собой вычерпываться и изливаться на них, и не прошло и получаса, как ничтожный ручеек превратился в бушевавший поток. Молнии и раскаты грома пугали Мускву. При свете вспышек необозримого моря огня он отлично различал около себя Тира, хотя в следующие затем минуты наступала непроглядная темнота. Вершины гор, казалось, срывались со своих мест и скатывались в долину; земля дрожала и сотрясалась – и Мусква старался как можно ближе прижаться к Тиру, пока наконец не спрятался совсем в его густой шерсти, между передними лапами, у самой груди. Тир и сам побаивался этих шумных конвульсий природы, хотя был доволен, что был сух. Когда он промокал от дождя, то ему обыкновенно хотелось, чтобы сияло яркое солнце и чтобы к его услугам был нагретый им утес, к которому он мог бы прислониться.
Еще долгое время после внезапного налета продолжался дождь, но теперь падал уже тихо и споро. Мускве нравилось это и под своей гостеприимной скалой, прижавшись к Тиру, он чувствовал себя великолепно и скоро крепко заснул. Долгие часы Тир прободрствовал один, забываясь сном только иногда, но и во сне оставаясь все время настороже. Вскоре после полуночи дождик прекратился, но было очень темно, поток вышел из берегов, и Тир решил остаться под камнем. Мусква выспался отлично. Когда настал день, то Тир зашевелился и разбудил его. Медвежонок вышел за гризли в открытое пространство, чувствуя себя значительно лучше, чем вчера, хотя ноги у него все еще болели и ломило все тело.
Тир пошел опять вдоль ручья. Потоком залило низкие места и те лужи, на которых роскошно произрастали нежные травы и корешки и в особенности стройные, тонкоствольные лилии, до которых был большим охотником Тир. Но двадцатипятипудовому гризли было трудно насытиться вегетарианской пищей на многие предстоящие впереди часы. Подобно многим двуногим любовникам с расчесанными на обе стороны головы волосами, Тир становился самым пламенным влюбленным, когда наступало для него время любить, что продолжалось всего только несколько дней в целом году. И в течение этих-то дней он усваивал такой образ жизни, что когда овладевала им страсть, то еда и дородность уже теряли для него всякое значение. Другими словами, он на короткое время переставал жить, чтобы есть, а начинал есть только для того, чтобы остаться в живых. Поэтому от еды до еды Мусква почти околевал с голоду.
Но вот наконец в ранние часы полудня Тир дошел до лужи, которой уже никак не мог перейти вброд. Она была футов двенадцать в ширину, и в ней положительно кишела форель. Эта рыба не могла попасть в озеро против течения и потому ей долго приходилось ждать, пока не спадет вода в более глубокие реки Бабину и Скину. Поэтому форели и собирались в этой луже, как в убежище, которое им послужило потом западней. С одного края эта лужа стала не глубже двух футов, а с другого в ней было всего только два дюйма. Немножко подумав над этим, гризли вошел открыто в самую глубокую часть, и со своего возвышенного бережка Мусква видел, как все форели, сверкнув чешуей, бросились на мелкое место. Тир стал медленно к ним приближаться, и вот, когда он остановился от них на глубине не более восьми дюймов, панический ужас напал на рыбу, и все форели, одна за другой, попробовали опять прорваться в глубокое место. То и дело Тир стал поднимать правой лапой кверху брызги воды, и при первом же таком душе Мусква едва не свалился с ног. Вместе с брызгами на него налетела двухфунтовая форель, которую он тотчас же оттащил в сторону и стал уплетать. Такая суматоха поднялась в этом прудке от могучих ударов по воде лапой Тира, что все форели положительно потеряли головы и стали метаться от одного берега к другому, что продолжали делать до тех пор, пока гризли не выкинул на берег более десятка.