Пуля попадает в стену, рикошетит и грызет мостовую в шаге от Мерсы.
«А где же грохот?»
Пистолеты он больше не различает, только бас дробовиков.
Лошади выносятся на улицу, где уже собралась кучка заинтересованных проходимцев. Сначала они разбегаются, а через мгновение, когда повозка останавливается – напуганные кобылы не справились с поворотом, – начинают приближаться к повозке. Они не знают, что в ней, но понимают, что стрельбу из-за ерунды не устроят. Маленький Бабарский бьет одного из проходимцев головой в грудь, а потом взрывает последнюю дымовую бомбу.
– Я ранен, – пытается сообщить алхимик.
Больше ему сказать нечего.
Высоченный мордоворот сбивает Андреаса с ног и стреляет куда-то в дым. Это он производит грохот, у него дробовик. Мерса вновь на мостовой и вновь ждет смерти. Мордоворот наступает ему на руку и скрывается в дыму. Алхимик успевает подхватить очки и на четвереньках скачет туда, куда скрылся Бабарский, оказывается в еще более густом дыму и врезается кому-то в колени.
– Чего разлегся?!
ИХ бьет алхимика ногой, заставляет подняться и тащит к повозке.
Грохот.
Лошади, не разбирая дороги, мчатся по улицам Хусса. Люди разбегаются. Бабарский пьет успокоительное и говорит, что такого дурака у него в компаньонах давно не было.
У Мерсы начинается истерика.
Спорки догнали повозку у сферопорта. Ну, не у самого порта, а у южной его окраины, где строения Отлитого Хусса плавно перетекали в официальные пакгаузы, а призванные следить за порядком пограничники лишь надували щеки да подсчитывали полученные от контрабандистов цехины. Да и не догнали их спорки – Бабарский сам остановился в условленном месте и подождал помощников. А когда нечистые подошли, коротко поинтересовался:
– Слим?
– Всё. – Ему ответил тот, что принес сумку.
Арбитр.
Второй, повесив дробовик на плечо, мрачно стоял сзади. Мерса его узнал: именно этот мордоворот наступил ему на руку. А перед тем – сбил с ног.
«Оказывается, он меня защищал…»
Подумал равнодушно, отстраненно. Подумал так, словно не его жизнь только что подвергалась смертельной опасности. Подумал и отвернулся.
– Твои люди?
– Минус один.
– Мне жаль.
– Это работа. – Спорки жестом показал, что приносить соболезнования не требуется, и предложил: – Посчитаемся?
– Охотно.
Бабарский спрыгнул с козел, и они с нечистыми отошли к задней части повозки. Говорили негромко, без надрыва, не спорили, а обсуждали. Вскоре подъехала еще одна телега, Андреас понял, что на нее перегружают часть ящиков, но даже не обернулся. Продолжил сидеть на козлах, уставившись невидящим взглядом в лошадиные хвосты и размышляя над чем-то.
«Олли, ты идиот!!!»
Из дневника Андреаса О. Мерсы alh. d.
– Спорки считают, что это Слим убрал папашу, – жизнерадостно поведал ИХ. – Или сам грохнул, или нанял кого.
Нечистые остались там, в Хуссе, в обители порока, о существовании которого Андреас даже не подозревал. Пограничники Бабарскому лишь подмигнули, под брезент не полезли, и теперь повозка медленно тащилась к пятнадцатой мачте, законопослушно не съезжая с проложенных по территории порта дорожек.
– Умный мальчик, но дурак, – продолжил ИХ. – Совершенно не разобрался в принципах Омута, а всё туда же – за большими деньгами. Провинция!
– И что теперь? – угрюмо спросил Мерса.
Себя спросил, только себя. Однако Бабарский охотно поддержал разговор:
– Теперь всё хорошо. Спорки сообщат Умному Зуму, что нас пытались кинуть, а поскольку Большой Флим вне игры, золото поступает в распоряжение обиженных: двадцать тысяч нам, двадцать – Зуму и десять – спорки. Сделка закрыта. – ИХ помолчал. – Поскольку на слитках стоит клеймо казначейства, я продам их за пятнадцать или семнадцать, и «Амуш» будет обеспечен финансированием почти на год. А векселя я в другом месте пристрою, желающие найдутся.
Вот и всё: сделка закрыта. Ни слова об опасности, ни капли сожаления о покойниках. Сделка закрыта. Не первая и не последняя. Андреас почувствовал нарастающее раздражение:
– Получается, мы их ограбили.
Пока ехали, Бабарский в общих чертах изложил алхимику происходящее, и теперь услышал первое мнение. С которым не согласился:
– Мы пытались выжить, Энди, мы были готовы к честному сотрудничеству. А Слим всё испортил. И тебя, между прочим, едва не угробил.
Шальная дробина чиркнула алхимика по плечу в самом начале боя. Кожу распахала не сильно, однако тельник оказался безнадежно испорченным. Когда у Мерсы закончилась истерика, Бабарский кое-как наложил повязку и накинул Андреасу на плечи легкий плащ. А еще посоветовал зайти к Хасине.
– Болит?
– Нет. – Мерса мотнул головой, но тут же поправился: – Терпимо.
– Поздравляю с боевым крещением.
«Да пошел ты!»
На душе у Андреаса было противно. Мерзко, холодно и противно. Тоскливо было на душе у Андреаса, тоскливо от всего. От того, что Оливер с такой легкостью согласился принять участие в незаконной сделке. От того, что не посоветовался и даже не поставил Андреаса в известность. От того, что в него стреляли. И от того, что он, оказывается, изготовил дымовые бомбы, а значит, готовился к драке.
Противно было от понимания, что он, Андреас, совсем не знает Оливера.
– Как ты с ним уживаешься?
Бабарский догадался, о чем думает Мерса. Догадался, и вопрос свой, очень-очень личный, задал очень-очень мягко. Если и не как друг, то уж точно как тот, кому небезразлично.
Андреас вздохнул.
– С трудом… Ты даже представить себе не можешь, как это страшно: не помнить изрядную часть собственной жизни. Не помнить, что делал, с кем знакомился, кому что обещал… Несколько раз я просыпался в постелях с незнакомыми женщинами, три раза был крепко избит, а однажды он вообще увез меня на курорт…
– Что же в этом плохого?
Мерса покачал головой:
– Знаешь, ИХ, у Олли есть поговорка: «Все живут один раз, а я всего лишь половину». И я до сих пор не нашел, что ему ответить.
– Если не знаешь, что ответить, хотя бы прислушайся.
«К поговорке? К Олли? К его идиотским идеям?»
Андреас усмехнулся.
– У меня своя голова на плечах.
– Твоя ли?
– Иногда моя.
– Вот и подумай ею, пока она твоя.
– О чем?
– О том, что она не всегда твоя, Энди. И тот, кто ею иногда пользуется, – тоже человек. А самое главное, тот человек – это ты.
Да, человек. Да, это он. В этом Андреас никогда не сомневался, но и радости особой не испытывал. Потому что одно дело – не знать Олли и совсем другое – не знать себя.
Но думать об этом Мерса не хотел. Не нравились ему эти мысли, и выводы, к которым они вели, тоже не нравились. Слишком уж неприятными они были.