эффектную программу напоследок.
В этот раз коньяк из рюмок исчез, будто испарился, а блестящая цептеровская сталь, ценою не меньше серебра, словно и не поднималась над столом.
– Ты мог бы шуму наделать, – с деланным весельем согласился Глеб. – Но лучше придти к Хамовскому и между делом сказать, что если тебя прижмут, то есть хорошая запись, которая тебя не спасет, но им нервы потреплет.
Если связка Пальчинкова – Клизмович – Хамовский работает, то Хамовский знает о записи. Алик не стал рассказывать Глебу все подробности, но собственная мысль о незаконности комиссии показалась ему верной, словно и впрямь там, где двое, возникает некто третий, вполне различимый даже сквозь коньяк.
– Я знаю, что надо делать, – уверенно произнес Алик. – Надо предупредить Хамовского, что он действует незаконно, официальным письмом. Иначе комиссия придет, найдет все, что необходимо, а там неизвестно как суд отнесется к тезису о том, что доказательства собраны незаконно. Если сейчас он может не знать о противозаконности своих действий, то после извещения вынужден будет изучить вопрос. Поэтому билет на завтра надо менять на послезавтра. Отпуск у меня – с понедельника. Завтра – суббота и я могу подписать любое письмо и любой приказ…
Мысли заплодились, как кролики, так что язык не успевал, но Глеб не любил долго слушать.
– Что-то ты разговорился, – прервал он Алика. – Наливай, а то напиток выдохнется.
В этот раз Алик уже не заметил, как наполнил рюмки, только почувствовал, как в пищеводе, а затем и в глубине живота опять потеплело.
– Ладно, я побегу. Завтра – на работу, – начал прощаться он. – Надо вызвать секретаршу, оформить письмо…
К концу дня Алик, сочиняя защитные бумаги, почувствовал разницу между ресурсами администрации маленького нефтяного города и своими, и без сил упал в постель.
МАЛЫШОК
«Чтобы разогнать тьму, нужно не только солнце, но и огонь сердца».
Прошлого не вернуть и в том глубоко личном смысле, что не вернуть даже самих себя. В детской кроватке лежал малышок, и Алик, как это часто бывает во сне, точно знал, что это он. Он был одновременно и малышком и взрослым. Его и маленького, и взрослого окружали нынешние возрастные коллеги. Однако время замерло только для него одного – того, который остался малышком, а может, – Алик вгляделся в себя, – и не во времени дело. Малышок-то, хотя и выглядел, как младенец, тоже был взрослый. Он страдал от преуменьшения. Страдал от слабости и зависимости, – страдал так, что порывался кричать.
Его крик обрывали, всовывая в рот изящную соску-пустышку с надгубником в форме бабочки. Но этот принятый в обществе обман увлекал малышка на какие-то секунды, он выплевывал соску и вновь кричал. Его передавали с рук на руки, старались увлечь погремушками, но малышок не думал сдаваться.
Обитатели дома желали, чтобы каждое живое существо, каждый блик солнца, каждый росток, цветок, все многообразие мира усиливало состояние их покоя, но вдруг появилось существо, собственноручно внесенное ими в этот оазис. Оно заставило изменить позы, движения, само устоявшееся понимание благополучия – на нечто противоположное, вызывающее обеспокоенность и даже страх пред тем, что малышок может опять закричать.
Взрослый человек становится взрослым оттого, что умеет учиться или оттого, что забывает? Алик посмотрел на малышка. Он сам был таким: взрослым, желающим покоя и бесконечных благ жизни, и ребенком, кричащим инстинктивно, если что-то не соответствовало его представлениям о назначении мира, о его красоте. Что стало бы с миром, не будь любви к детям? Как жить, если не любить ребенка в себе?
Вот он лежит и кричит, упрямо выплевывает соску, неприятен сам его вид, недовольный и скандальный…
На какое-то время Алик ушел из дома. Когда вернулся, то в комнате вновь царил покой и дружеское общение, не прерываемое криками. Он даже не поинтересовался, куда делся малышок – тот и ему порядком надоел.
– Ребенка в себе каждый вытравливает самостоятельно, либо ему помогают, – мертво сказала вошедшая в комнату внешне вполне милая девчушка. – Больше не будет дурдома.
– Какого дурдома? – спросили ее.
– Я его убила, – ответила девчушка.
«Ты шутишь», – подумал Алик с надеждой, внутри которой таилось понимание, что никакой надежды нет.
– На, смотри, – ответила девчушка его мыслям, и что-то кинула…
Алик проснулся, как от выстрела. В сознании угасал образ пойманных на лету ушек малышка. Жестоким убийцей оказалась милая девчушка, не выдержавшая криков.
ЗАХВАТ
«Для сибирской тайги не существовало космоса, пока не упал тунгусский метеорит».
Как только Алик исчезал в очередном отпуске или командировке Пальчинкова брала за правило обходить приближенных Хамовского и депутатов с вопросами, имевшими один приятный для тех смысл:
– Чем бы вам услужить?
Будучи высказанными, они могли выглядеть и так:
– У вас есть темы, требующие освещения?
– Не пора ли нам организовать прямой эфир?
Вопросы создавали впечатление поиска темы отчаявшимся от бестемья журналистом. Но при ловле рыбы всегда важен водоем, где ее ловишь, и Пальчинкова ловила лишь там, где гарантирован щедрый и благодарный улов. Это, – думала она, – при поиске нового главного редактора телерадиокомпании повысит ее шансы. Алик призывал журналистов не становиться пресс-служками управлений и структур администрации маленького нефтяного города и искать темы у жителей, но дни его были сочтены, а тонуть с ним Пальчинкова не собиралась.
– По полгода на работе не появляется. Устала за него отдуваться, – эти слова Пальчинкова осторожно распускала среди должностных знакомых, потому как устное слово, сказанное нужным тоном в нужное ухо, работало как личинка моли в меховой шапке. Оно порождало более заметные следы, нежели собрание или митинг, оставляя от вполне приличной вещи дырявую рухлядь, которую только – в мусорное ведро…
Опустевший кабинет главного редактора телерадиокомпании принял ее, мягко гася звуки шагов. Поочередно мигая, зажглись лампы дневного света.
Она бросила свою белую куртку, набитую синтепоном, на угловой кожаный диван, нажала пусковую кнопку компьютера и осмотрелась. Все было чужим, даже бабочки на синем холсте недоброжелательно блестели, и в тенях картинного леса пряталась противная ей тайна.
«Как сяду на постоянно, все изменю», – подумала Пальчинкова и глянула на монитор. Множество компьютерных папочек ждали ее желаний. Она щелкнула мышью и удивленно замерла пред пустотой. Она открыла электронную почту, но вся переписка исчезла.
«Козел!» – мысленно ругнулась Пальчинкова и, заподозрив худшее, выдвинула верхний ящик стола, где обычно лежали лицензии. На свет выкатились: пустая коробка от диктофона и инструкция к нему. Она проверила остальные ящики, но словно сняла крышки с пустых кастрюль, в которых ожидала обед, приготовленный мужем, но