сейчас Петрунин вполне отдавал себе отчёт, что чувствует себя здесь неуютно – этот шанс на другую жизнь был явно не его. Мир внезапно раздвинулся, но этого ли он хотел, сознательно заключив себя на нелюдимом островке? Немного прогулявшись по улице, он свернул во двор, где заприметил детскую песочницу. Как бы то ни было, он владел ключом от дверки в этот эфирный тоннель – отмыкающим знаком.
Подобрав с земли затоптанную палочку от эскимо, Петрунин разгладил подошвой туфли песок в песочнице и начертил впечатанное в памяти изображение.
Подняв голову со сложенных на столе рук, Петрунин огляделся. Он сидел у окна. Во дворе роняли листья сентябрьские клёны и берёзы, ясень всплескивал зелёными ладошками, играющие на площадке дети обменивались визгами. Вороны тоже были на месте – одна обосновалась на металлической ферме, торчащей над крышей соседнего дома, другая простукивала клювом крышку мусорного бака, зажатого с трех сторон припаркованными автомобилями. Петрунин облегчённо вздохнул – дома. Внутри всколыхнулась ликующая гордость – материя и само время оказались покорны его воле, и пусть воля не была чётко оформлена, мир, одно из имён которого – опасность, смиренно преклонил колено. Подумав так, Петрунин ощутил, как на него огромной тушей наваливается усталость. Добравшись до кровати, он разделся, залез под одеяло и сразу же уснул – сладко, мертвецки, без снов.
Повторной вылазки в советскую Туркмению он предпринимать не собирался – в любых обстоятельствах Петрунин предпочитал оставаться собой, а там… Ладно, проехали. Отдав смонтированный на плашках туркменский сбор заказчику, он приступил к поиску следующего ключа к одной из тайных дверок мироздания, которые теперь мерещились ему повсюду: всё, что он до сих пор видел – мазня на холстине, подлинность – под ней, за запертым замком. Добыть бы ключ.
Теперь он работал не торопясь и гораздо увереннее, ведомый чувством воодушевляющего возбуждения, переходящего в восторг, когда в порядке расставляемых плашек из чего-то смутно-брезжущего вдруг проступало нечто стройно-отчётливое. Его влекла, как запах добычи хищника, ожидаемая красота будущего знака, пока только угадываемая, но ещё не явленная во всём блеске. Да что там красота – непогрешимость, совершенство. Запах совершенства… Сон наяву охватывал его, он тонул в грёзах, источник которых открывался в нём самом, то ли где-то по соседству.
На улицу Петрунин выходил лишь за едой и почти забросил свой иллюстрированный каталог вымерших животных – слишком велика была сосредоточенность на поиске. На этот раз в дело шли жуки из разных сборов, без привязки к региону и семейству.
День пролетал за днём, чёткость и изящество то ясно проступали в той или иной детали, то вновь ускользали – плашки предательски не складывались, насмешливо гримасничая, ключ манил, но не давался, всякий раз на пороге уже предвкушаемого трепета ускользая от окончательного завершения. Неделя, другая – всё без толку. Уверенность бледнела, истончалась и призрачным дымком покидала Петрунина, воодушевление стихало, приоткрывая под собой чёрный провал отчаяния. Он стал плохо спать, забывал чистить зубы, в проступившей на лице щетине нежданно обнаружил седину. Туркмения уже казалась ему грёзой, спектаклем, разыгранным усталым мозгом в минуту короткой дневной отключки. Яркое, реалистичное во всех деталях видение – не более. Он было попытался вновь собрать найденный однажды знак, пусть и с другим хитиновым полком на плашках, чтобы только убедиться в его, знака, действенности и одолеть сомнения – лишь хлебнуть обжигающего каракумского солнца и сразу обратно, – но внезапно его захлестнул такой порыв необъяснимого страха, что сама мысль об этом показалась Петрунину убийственной, невыносимой. Будто ворвался в явь ночной кошмар.
Так продолжалось долго – месяц, два. Как вдруг, когда уже едва ли ждал – удача. На этот раз он сознавал, чего хотел. И ключ, пусть и порядком поупрямившись, свалился в руки.
Даже ночью Петрунин сразу узнал эту улицу – Стремянная. Сколько раз он бывал здесь, провожая и навещая ту самую студентку института киноинженеров, которая однажды привела его на съёмки в массовку. Каждый дом тут был ему знаком, каждый камень истоптан. Её звали Лика. О полном имени Петрунин Лику так и не спросил: Алина, Анжелика, Гликерия – загадка. Уже много лет он не видел её – и не стремился видеть. Она была не первой и не последней его женщиной, но долго ещё после расставания с ней каждый раз, когда его охватывало чувственное возбуждение, устойчивый мужской порыв, Петрунин, освобождаясь, первым делом вспоминал Лику, так ярко оживало в воображении её гладкое, ладное и бесстыдное тело, бессловесно, взахлёб шептавшее: ты мой любовник, так пользуйся положением. Зачем слова телу? Страсть, исступление изъясняются иначе. Там всё нечленораздельно и всё ясно. Ясно и чертовски загадочно.
Любил ли он её? И если да, что значит «любовь»? Он был счастлив и повергнут в прах одновременно. Его пожирал сладостный огонь, он чувствовал себя в беде. Он выстроил воздушный замок, но в нём оказались предусмотрены подвалы для заточения и пыток – звездолёт с пауками. Ну да, любил. Впрочем, теперь всё это стёрлось и ушло, бесследно затерялось в песках минувших лет. Остался фантомный образ, внушавший фантомные переживания. Он просто захотел вернуться, посмотреть, возможно, воскресить, сказать, чтобы помнила, или, наоборот, если помнит – пусть забудет… Утраченная нежность, её не затухшее эхо, наполнила сердце Петрунина. Кто она – мёртвый образ или живая часть души? Умеет ли она по-прежнему смотреть, смеяться, плакать? Какая она теперь? В конце концов, память – это только память, а про себя, где-то в глубине, каждый уверен, что ничто не кончилось.
А вот и дом с одинокой шишкой эркера на фасаде и решёткой двора, увитой ползучим, уже потерявшим листья вьюном (плющ? виноград?) – её дом. Дверь парадной – прямо с улицы. Раньше она была открыта, теперь – давно уже – на всех парадных в городе есть домофоны и замки. Но отчего-то Петрунин знал, что для него нет препятствий. И верно – он без труда прошёл сквозь закрытую створку. По лестнице – на второй этаж. И снова дверь – её квартира. Эта преграда тоже оказалась мнимой.
Петрунин стоял у Ликиной постели. В комнате было темно, но свет уличного фонаря, приглушённый лёгкой занавеской, падал на кровать, освещая лицо и полунакрытое сбившимся одеялом тело. Она спала, она была одна. А ведь он и на подходе, и уже проникнув в дом, не мог отделаться от мысли: вдруг кто-то здесь окажется ещё, вдруг кто-то будет с ней в постели… Её одежда, как и прежде, висела на спинке стула. Время не изменило