нет. – Предавшись воспоминаниям, Пал Палыч на миг замолчал, после чего признался: – Нет, видеть – видел, ничего ня скажу. Свинью с поросятами. Но зачем бить в августе свинью, когда поросята мелкие. Надо ж бить, чтоб в пользу было сямьи, а не во вред природе. Надо, чтоб и другой охотник этого кабана взял, чтоб они ня маленькие, чтоб выросли – ня по пять, по десять килограмм, а чтоб по пуду…
В Тайлове к Володе заезжать не стали – Пал Палыч был утром на Селецком, смотрел сетки и, зная, что сегодня опять отправится на озеро с гостями, оставил вёсла в лодке.
Деревня вид имела пустынный, не жилой. На лугу одиноко паслась тощая лошадь гнедой масти.
– Что-то людей не видать, – оценил картину Цукатов.
– Насяление сильно падает, – вздохнул Пал Палыч.
Профессор любил точность и законченность формулировок.
– Куда падает?
Пал Палыч пояснил:
– На кладбище.
Когда речь заходила о деревне, краски Пал Палыч по привычке сгущал: жизнь шла своим чередом – старики умирали, молодые уезжали в города. Примером тому служил и сам Пал Палыч: родился в Залоге, но после армии в отчий дом не вернулся – переметнулся в Новоржев. Теперь в Залоге появлялся от раза к разу – навещал мать, пока была жива, и проведывал пчёл на пасеке в дичающем саду. Но так устроено сердце человека, что сказку о золотом веке черпает из детства, а там – счастливый сон: цветущие яблони, черничники, река, лес, поля и лёгкое дыхание рая. Человек по большей части мало интересуется существом того, что любит, обычно ему хватает существа самой любви.
По набитой в луговой траве колее подкатили поближе к заводи, где Володя и Пал Палыч держали лодки. Две – у первого, одна – у второго. И тот и другой, чтоб невзначай не ушли по прибывшей воде, посудины навязывали к кольям, но без замков – запирать нет смысла: случайные люди этой дорогой к озеру не ездили, а сама деревня давно опустела – остались старики, баловать было некому. Небо, пока ещё яркое, понемногу затягивали облака, но так, что сказать наверняка, идёт ли глухая хмарь или высь вскоре расчистится, никто б не взялся.
Весёлый русский спаниель Брос, как чёрт из табакерки, вылетел из багажника и, устремив нос в землю, принялся молча рыскать в высоком кочковатом осочнике, украшенном тут и там кустами облетающей лозы. Переобувшись в болотники и подпоясавшись патронташами, подхватили рюкзаки, ружья, мешки с чучелами, чехол с резиновой лодкой и, нестрашно увязая в чавкающей грязи, пошли к плоскодонке Пал Палыча.
Над озером стоял разноголосый птичий гвалт, хотя ни утки, ни гуся видно не было – шум по воде разносился далеко и становился длинным, негасимым, точно свет. Шёлковый Брос вернулся к хозяину и с любопытством наблюдал, как тот споро управляется с насосом-лягушкой, накачивая пустоту в раздувающиеся на глазах валики бортов. Раз-два и готово – Цукатов дело знал.
Небо по-прежнему пребывало в задумчивости – похмуреть или разъяснеть? – отстоявшаяся озёрная вода была тиха и прозрачна. Пётр Алексеевич сидел на вёслах, Пал Палыч, вытягивая шею, осматривал с кормы зеркальную гладь, испещрённую островками ещё зелёного камыша. Пётр Алексеевич грёб к дальнему берегу. Цукатов на одноместной резинке шуровал следом.
– Я никогда впярёд ня лез, – нашёл на Пал Палыча исповедальный стих, – всё поглупей да пониже, поглупей да пониже… А многие, кто пахал и верил в светлое будущее, тяперь сломавши. Трактористы, комбайнёры, прядседатели – пахали, а и выпивали, и всё это… И сломавши. А я вверх ня рвался. Честно скажу: ня курил, ня пил, спортом занимался, но я ещё и дурковал, ня хотел в пяредовые. А глубинка-то, оказывается, ня такая и плохая – наоборот: всё в мою пользу. Да, ня разбогател, ня хватал звёзд с неба. А кто разбогател? – Пал Палыч зачерпнул ладонью воду за бортом и стряхнул с пальцев взблеснувшие капли. – Вот и Нина маленько сломавши. Я ей говорил: за каким бесом жилы рвёшь? А она то уборщицей в милиции, то в садике прачкой работала – зачем надо в резиновых сапогах зимой? Брось! Сиди дома – прокормлю. А нет…
Метрах в тридцати из камышей взлетел чирок. Пал Палыч схватил винчестер, но не стал и выцеливать – стремительный чирок был уже далеко.
– Дурковал по жизни, – заключил Пал Палыч, – и меня устраивало. Так по этой канве и вышиваю. Иной раз и вру. Вот вижу, что человек ня в понятии, так и начинаю врать. И с три короба. И даже того, чего не было. Вот и с вам. Меня жана и пяред вашим приездом отчитает, и после отчитает: мол, ты как себя ведёшь? Он воспитанный человек, а ты дуркуешь. Он общаться с тобой ня будет, как ты с им общаешься. – Пал Палыч вздохнул. – И стыдно мне… Стыдно, с одной стороны, за своё повядение, что жана ругает, а с другой, думаю, так и так выговорит, как я себя ня веди. А по мне то, что мы разные все – так и жизнь интяресная, потому что мы разные. – Пристальным взглядом окинув дали, Пал Палыч поставил решительную точку: – Так что Нина – это отдельная песня. Но я сейчас ня в голосе.
Осмотрев низкий берег – вода слегка подтопила осочник, который переходил в широкий заливной луг, тянущийся до опушившего сосняк чернолесья, – решили устроить засидки на островке, стоявшем метрах в шестидесяти от береговой травы. Гуси гомонили где-то далеко, правее. Цукатов расчехлил бинокль и попытался отыскать стадо, но обметавший в той стороне кромку озера камыш закрывал обзор. Ничего, на ночёвку гуси слетят на воду, однако где сядут – бог весть, а остров тем и хорош, что обеспечит расставленным по разным углам охотникам круговой обзор. Главное, чтобы птица залетела на этот край Селецкого, но тут уж не угадать…
Погода тем временем портилась – небо окончательно затянули низкие серые облака, и между ними и землёй повисла морось. Ветра не было, озёрная гладь расстилалась тёмным стеклом, устланным тут и там листьями кувшинок и прядями поникших трав, водяная взвесь стояла в воздухе, как муть в киселе. Утешение – в такую марь заморозок не ударит, можно и не ждать, но и местная утка на воду кормиться не пойдёт, будет прятаться в траве. А северная, если озеро на пути пролёта, спустится, той всё равно – случалось, садились стада и в дождь, и в снег.
Площадью остров – примерно изба-пятистенок или немногим больше, но геометрии сложной –