ясные дни. Не приходилось сомневаться, что этот зауженный и сокращённый мир был более спокойным и уютным, нежели тот, который оставался за оградой. Здесь было всё, что необходимо человеку, главное – не желать и не рассчитывать ни на что большее. В этом – спасение от печалей, а главная опасность, способная лишить и счастья, и покоя, – в том, чтобы желать и рассчитывать. Вот бы ещё еда сама собой заводилась в холодильнике…
Закончив с серией перуанских долгоносиков, Петрунин съел бутерброд с печёночным паштетом и снял крышку со второго эксикатора, где отмокала порция туркменских сборов очередного клиента – крупные чернотелки. Обычно жуков такого размера коллекционеры расправляли самостоятельно, но этот, видно, был из ленивых.
Случалось, расставляя в энтомологической коробке наколотые на булавки плашки с готовыми жуками, Петрунин ощущал едва уловимое волнение, которое могло усиливаться или принимать различные оттенки, если он менял порядок расстановки материала. Какие-то неясные образы и смутные переживания непроизвольно всплывали в глубинах его существа, словно призраки жизни, которой он никогда не знал и не проживал. Не в ту ли глубь с призрачными воспоминаниями о неведомом сбежали и не там ли теперь прятались его чувства?
Иной раз он увлекался и складывал из жуков какие-то фигуры или знаки: геометрические, сплетающиеся подобно арабескам, вьющиеся кружевом, либо руноподобные – в виде надписи или доказательства блестящей теоремы. Так и сейчас он прихотливо расставлял на выстеленном изолоном дне коробки туркменский материал, состоящий в основном из чернотелок, копрофагов и небольших карабид, ведомый странным чувством, с каким, должно быть, математик выстраивает небывалое уравнение, то омываемый волнами восторга, когда гармоничный строй формулы испускает незримое сияние, то отвращение и досаду, когда сочленения её издают мерзкий неслышный скрежет. Странно, переживания эти пробуждались в нём не сохранившимися воспоминаниями, ещё не успевшими отшелушиться, и не случайными ощущениями, а плашками с мёртвыми жуками, выстроенными в бог весть кому угодном сочетании. В чём дело?
Это занятие захватывало – Петрунин застрял в туркменском сборе и не спешил вернуть его владельцу. Скудные силы его ума и сердца, ограждённые напряжением воли от пустых дел и непроизвольных всплесков памяти, уже давно и едва ли не безраздельно принадлежали славным букашкам, теперь же они поглотили Петрунина окончательно. А тут было чем озадачиться – ведь возможности имели предел: жуков оказалось ровно сто одиннадцать, а дно энтомологической коробки, в которой Петрунин составлял фигуры, ограничивали по сторонам стенки. Для полной отдачи следовало максимально сгустить картину, выстроив безупречным образом загадочные соотношения и соответствия, которые определённо имели место – иначе откуда берутся эти приливы радости и раздражения? Математическая зависимость, душевная вибрация, такты космической симфонии, магическая согласованность… Несомненно положение каждой плашки имело своё условное значение – здесь таилось обещание какого-то развития, итогового обретения, надо только запастись упорством кладоискателя и сверяться с внутренними откликами, как с подсказками шаг за шагом расшифровываемой карты. Увлечённый этой интригой, Петрунин трудился, не ведая покоя, – оказалось, подспудно в нём жил упрямый дух первооткрывателя.
Даже ночью фигуры не отпускали его – не давая уснуть, всё новые и новые сочетания плашек всплывали в сознании. Во тьме знаки проступали едва ли не чётче, чем днём, открывая через внезапные озарения свой тайный смысл. Утомлённый чехардой не то алгебраических, не то мистических, не то и вовсе чародейских комбинаций, Петрунин засыпал, но утром пробуждался бодрым и свежим, торопливо завтракал, расправлял несколько замоченных накануне афодиев или онтофагусов очередного заказчика, и опять брался за фигуру. Ведь он что-то нащупал ночью, и теперь догадку требовалось опровергнуть или подтвердить. Если границы смежных лепестков уже отстроенной готической розы, заключённой в сердце вифлеемской октограммы, соединить цепочками с вершинами лучей звезды, то это явно будет что-то означать. И верно – стоило Петрунину проложить цепочки, его накрыла и вязко понесла сияющая и медленная, будто расплавленное стекло, волна. Что именно всё это значит, откроется потом, ну а пока – усердие и неутомимый поиск. Естествоиспытатель зачастую не ведает, что ищет, но даже если ведает, то обретает иной раз совсем не то, что полагал найти.
Если бы врач, в своё время вытащивший Петрунина из депрессии, имел возможность наблюдать теперь за бывшим пациентом, он бы решил, что тот вслед за отцом слетел с нарезки. Однако сам Петрунин категорически отверг бы любой намёк на подобное предположение. Он чувствовал себя изыскателем, чернокнижником, учёным-экспериментатором, складывающим невероятное всеразрешающее уравнение. Будут ли удачны его построения? Заключена ли в них разгадка очередной загадки бытия? Этого он не знал, но старался из последних сил. Далёк или близок результат? Неведомо. Однако Петрунин сознавал, что вступил на путь, который без сомнения ведёт куда-то. Только бы уяснить значение вот этих плашек между лучами октограммы, понять смысл полумесяца, напрашивающегося здесь – вверху и слева, – тогда, возможно, что-то прояснится…
И что-то прояснилось. Конечное решение определила плашка с чернотелкой, поставленная вертикально над бутоном готической розы. Стены комнаты дрогнули, подёрнулись дрожащим маревом и поплыли, распахиваясь и расходясь, как взмывающие крылья, – вбок и вверх.
Словно сверчок на шестке, Петрунин стоял на вершине горной гряды. Под ногами начинался крутой спуск с каменными осыпями, понемногу становящийся более пологим и переходящий у подошвы в серовато-бурую не то глинистую, не то песчаную пустыню. Сзади вместо печного пода с остывающей золой вздымалась другая гряда, гораздо более высокая, хотя и без снежных вершин. Что было за ней – долина или ещё один хребет – бог весть. Протяжный ветер не давал застояться прогретому солнцем воздуху – трепал волосы и лез под рубашку. Небо слепило сквозь прищур сияющей бирюзой, шар светила прожигал в зените дыру.
Петрунин слегка обомлел, но не впал в замешательство – внутренне он оказался готов к необычайному.
На склоне виднелись редкие кусты и можжевелового вида деревца, названия которых Петрунин не знал, однако в голове непроизвольно вспыхнули два слова: саксаул и арча. Разбросанные порознь, в рассып, кое-где кусты сбивались в небольшие стайки и роняли на глинисто-серый откос чёрную тень. В прошлом он бывал на Кавказе, но эти горы выглядели иначе – пустынными, прокалёнными, выжженными солнцем. «В начале было скучно», – подумал Петрунин. И тут же сообразил, что так, пожалуй, мог бы начинаться монолог какого-нибудь стендап-комика, скажем, евангелие от Урганта.
Плоское однообразие пространства под грядой тонуло на горизонте в пепельной дымке. Пристроив ладонь козырьком над глазами, Петрунин вгляделся в голый пейзаж. Слева и впереди – никакой зацепки для взгляда, безжизненная пустыня. Зато правее на выцветшей равнине угадывалась тёмная нитка асфальтовой дороги, уходящая в жаркую затуманенную