Влада беззвучно плакала. И по привычке, оставшейся с детства, — когда была очень обижена, накручивала локон на палец… «Почему так все произошло? Почему с ней? И зачем теперь жить? Для чего?.. Для кого?.. Ой, как похолодели пальцы?.. Нет, не пальцы. Только один. Который перетянут петлей волос. Он был ледяным…» Выкрутив палец из тенет, она снова всхлипнула. Механически потирала подушечку затекшего пальца. Почему-то мысли перекинулись на чепуху: «Вспомнила, читала где-то, как японец перетянул палец ниткой, прекратил доступ крови, палец воспалился и отмер. А потом развязал нитку и пошла зараженная кровь по организму, по капиллярам, по венам, по сосудам… Потекла смертная кровь — черная, холодная, смешиваясь со здоровой, бурлящей, живой… И подавила эту, живую. Заразила ее. И не стало человека. Вот так и та женщина… как ее? Как же ее звали… А что сказала врач: «Она уже ничего не чувствует! Никаких забот, никаких проблем»… Ох, как болит сердце! Боже, как вынести эти муки! За что это мне?! За что, Господи!»
Опять зэками из «воронка» пошли слезы. Не капали, а гладко скользили по проторенной дорожке, увлажняя волос, просачиваясь на подушку. Ох, как хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этих удаляющихся родных спин! Но как закроешь ТЕ глаза? У них нет век, они даже не слезятся. Картинка неумолимо четкая и беспощадная.
В эти таинства вторгся бесцеремонный голос:
— Двенадцатая камера — на прогулку!
Зашевелились обитатели камеры, задвигались. Охая, причитая, ворча, посмеиваясь, поругиваясь…
— Пошли, Владуся, проветришься, — непривычно доброе лицо Феди склонилось над ней.
— Нет, не пойду я никуда… Не хочу, — слабо ответила Влада и закрыла лицо руками. Никого не хотела она видеть и слышать. Ей остаться бы одной… Со спинами мальчиков.
Федя сочувственно вздохнула и тоже осталась.
— Нет, ты иди. Иди, пожалуйста. Прошу тебя, иди… — молила Влада.
— Ага. Я уйду, а ты что-нибудь… Плюнь ты на него. Плюнь и разотри! У тебя еще в жизни знаешь какие будут. Пошел он…
— Прошу тебя, я хочу побыть одна…
— А ты не сделаешь… глупостей? Не натворишь?
— О чем ты? — Влада повернула заплаканное, но искренне удивленное лицо.
Федя успокоенно отошла.
Оставшись одна, Влада вновь стала прокручивать в сознании свою жизнь. Виделся ей и Алексей — почему-то смеющийся, веселый, озорной. Почему он изменился? И почему изменил?! А может, она, Влада, виновата? Но в чем?
Опять палец замельтешил в волосах — накручивал петлю, затягивал ее и отпускал… Снова затягивал, чтобы было чуточку больно, но только чуточку, потому что боли она боялась. «Никаких страданий она не чувствовала. «Страдания» были только, когда она поранила палец и он воспалился», — прозвучал в памяти голос врача. Наверное, она иронично говорила о страданиях. Ведь поранить палец — это же совсем не больно! Сколько раз Влада царапалась, кололась…
Вдруг, как озарение, блеснула чудовищная, кощунственная, богопротивная мысль, на миг заслонившая уходящие спины сыновей. Как вспышка, блеснула, оставив после себя короткий мрак. И снова засветился экран с удаляющимися Даней и Ником. Но они уже были дальше… Уже стали меньше. Уже не могла она разглядеть деталей — отогнутого воротника у Дани и отпоровшегося ременного хлястика у Ника… Вот, оторвался хлястик, а зашить некому…
Та, озарившая, мысль стала опутывать ее сознание, забирать в плен. Снова, как ошпарилась, прикоснувшись к ледяному пальцу. Влада поднялась, оглядела камеру. В самой глубине был постоянный полумрак. Туда свет не доходил. Там было темно и хорошо.
Она сосредоточенно и целеустремленно подошла к своему месту — самому удобному, единственному, где были простынь и наволочка. Все это собрала и перенесла туда, во мрак. Спешила, боялась, что закончится прогулка, вернутся сюда все… эти. Как ей хотелось быть одной. Со своей картинкой… Нет, скорее, как ей не хотелось быть!
Этот образ, казалось, навечно застыл перед ее взором. Глаза ее видели все: стены, простынь, обшарпанную стойку нар. Но эти детали расступались, отодвигались, открывая оторванный хлястик с тремя кончиками нити…
* * *
Бесился Алексей: врачи настаивали на повторной операции. Те препараты, которыми лечили его глаза, способствовали заживлению, но они же — если вовремя не вмешаться — могли привести к отслоению сетчатки. Срочно нужно было вылетать. А вопрос с Владой не решался. Вернее, решался: уже твердо обещали ее выпустить. Но процедуры затягивались. Хотя обещали твердо! Так что можно было вылететь.
Бесился и Павел. Кулиш заверил, что через пять-шесть дней Бравина будет на свободе. Но теперь — никаких контактов, никаких свиданий! Иначе можно все испортить. Он, Кулиш, тогда за последствия не ручается. Никаких контактов! Всего-то навсего пять-шесть дней. Максимум — неделя! Этими ухищрениями Кулиш создавал видимость огромных, почти неподъемных проблем, которые он должен преодолеть.
И эти пять-шесть дней решили все!
* * *
Вытянув из простыни нитку, Влада туго затянула петлю на фаланге пальца.
Через три дня плененная фаланга воспалилась и слегка раздулась. Влада сняла петлю.
Как только открылись «шлюзики», обезумевшая в принужденном застое кровь — холодная, мутная, агрессивная — устремилась привычными путями к сердцу, к мозгу, отравляя и замутняя кровь живую.
Влада почувствовала легкую тошноту, закружилась голова, растерянно засбоило сердце. Воздух стал вязким, тягучим и непослушным.
Никакой боли она не почувствовала. Только очень хотелось спать. Закрыть глаза и уснуть…
Казалось, Земля замедляет свое вечное движение: медленнее, медленнее, медленнее…
И все…
Недовершив оборота, Земля остановилась. Замерла.
* * *
Федя тоже переместилась в глубь камеры. Она уже примирилась с тем, что Влада не отвечает на ее вопросы, не ест… Только изредка просит воду. А когда на третий день она потеребила Владу за плечо, то словно обожглась: тело было горячим, как кипяток.
* * *
Она лежала в той же палате, на той же кровати. Только не знала этого. Уже пятый день Влада была без сознания. Равнодушные санитарки оставляли на тумбочке еду, а вечером уносили нетронутой. Совершая обход, врач бросал мимолетный взгляд: хм… пока еще жива. Никто не мешал ей умирать.
— Говори! Говори скорей! — истово шептали потрескавшиеся губы, а пламенеющие от жара уши жадно вслушивались, ожидая отзыва на их пароль. Но слышали только безмолвие.
— Ну говори же! Говори скорее! Родной мой, говори!
Молчал Алексей. Единственный любимый человек во всей Вселенной. Не было его во Вселенной, в которую уже взлетала она.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});