— Четыре — четыре — в мою пользу.
— Хорошо. Иди прими душ… — Реваз перевел дух. — В музей идем.
— В археологический?
— Да.
Они вышли из дому, Реваз запер входную дверь. Разодетые, довольные, они не спеша шли по улице.
— Я проголодалась, — сказала Ция.
— Пообедаем в каком-нибудь ресторане.
День был знойный.
В музее Реваз не удержался, чтобы не высказаться Ции:
— Все музеи похожи друг на друга. И знаешь чем? В них всегда какая-то леденящая душу тишина и какой-то холодный покой, а главное, особенный запах. Это запах экспонатов, старых вещей, они испускают холод давно минувших времен, именно от них эта торжественная, суровая тишина. Признаюсь, музейная атмосфера давит на меня, гнетет. Я кажусь себе ничтожным и начинаю жалеть себя. Мой труд, моя деятельность представляются мне ничего не значащими, незначительными. Почему? Потому что здесь я осознаю, сколько сделали другие! Счастливцы! А мы, что делаем мы, моя Ция?
Ция понимала — возражать ему в эту минуту нет смысла.
— Что мы создаем? — продолжал Реваз. — Ты вот так молода, а знаешь одиннадцать языков, все восхищаются тобой, твоими мучениями, да, мучениями. Я тоже что-то поделываю, бьюсь над какими-то проблемами, да, я точно выразился — бьюсь. Но решу ли я их?
Ция знала, Реваза недолго будут терзать сомнения, но ей приятно было лишний раз услышать, что он не удовлетворен достигнутым, поэтому не оспаривала его слов.
А Реваз был уже в другом конце зала и невесть в который раз читал полюбившиеся ему слова надгробия: «Я — Серафита, дочь Зеваха, младшего питиахша царя Парсмана, супруга могучего Иодмангана, много побед одержавшего, управителя двора царя Хсефарнига — сына Агриппы… Горе, горе тебе, молодой, столь хорошей и красивой, что не было ей подобной. И умерла она на двадцать первом году».
— Здесь недостает одного слова, хочется, чтоб было написано: «И потому умерла на двадцать первом году». И могло ли быть иначе: она чудо и не должна была принадлежать одному Иодмангану.
— Наверное, была очень красива.
— Да, необыкновенно.
— Нравится тебе?
— Ревнуешь?
Реваз взял Цию за руку, повел дальше.
— Взгляни на картлийское[20] жилище IV—III тысячелетий до нашей эры. Пожил бы ты в этой лачуге, поглядела бы, что ты создал в ней.
— Меня вполне устраивает мой дом.
— Неужели?!
— Почему насмехаешься?
— Вспомнила, как хозяйничаешь в своей сверкающей кухне. Поглядела бы, как ты приготовил кофе на очаге посреди жилья.
— Наши предки не баловали себя кофе.
— И несмотря на это, лучше тебя фехтовали.
— Да я и не подниму этот меч. Выродились мы незаметно.
Из соседнего зала донесся голос экскурсовода. Слова звучали невнятно, подобно молитве. Они замолчали, хотя и тянуло поговорить.
Среди экспонатов им бросилась в глаза фигурка обнаженного мальчугана, и такой реальной представилась эпоха язычества, с его идолами и богами, с его культом фаллоса, и оба прижались друг к другу и до боли стиснули руки. Им стало смешно. Пожилая хранительница дремала в старинном кресле посреди зала, они на цыпочках миновали ее и вышли из музея.
У дома Ции они остановились и расхохотались.
Потом Реваз сказал:
— Знаешь, Ция, не могу я без тебя.
— Не попадем, — сказала Даро.
— Посмотрим.
У кассы толпилась масса народу.
— Людям повеселиться охота…
— Смешное кино?
— Комедия, да еще французская, — самодовольно улыбнулся Ило.
— А почему наши не снимают веселое кино, смешное?
— Не знаю.
Сеанс начинался — было почти десять. Толкаться в очереди не стоило, билетов все равно не досталось бы.
— Постой тут, я сейчас, — сказал Ило и скрылся за углом.
Заговорил с каким-то пареньком, о чем-то просил его, уговаривал, но ничего не добился. Стоявшая под деревом Даро видела, что Ило уже теряет самообладание, но вмешиваться было бесполезно. Да она и не успела бы. Ило в мгновение ока схватил парня за шиворот и дал ему такого пинка…
— Ты что, полоумный!..
— Покажу тебе полоумного, подонок.
— Чего пристал, мой билет, хочу — порву, хочу — продам!
— Кретин безмозглый! Лучше б учиться шел или работать.
— Успокойся, Ило.
Их окружила толпа.
— Чего пялитесь! А вы бы переплатили втрое за билет?
— Пойдем, Ило.
Люди разошлись. Через минуту-другую Ило развеселился вдруг, рассмеялся.
— За три рубля поллитровку купим, да еще деньги останутся.
— Кипятишься?
— Нет, просто так сказал. Больше не пьем, завязали, Даро? Верно?
— Верно.
Они остановились возле закусочной-автомата.
— Давай по кружке пива… а?
— Давай.
Зашли в пивную. Ило взял у кассирши жетоны и опустил их в автомат. Автомат взвыл и погас. Ило, привыкший к реакции автомата, несколько раз уверенно стукнул его кулаком. Автомат никак не прореагировал. Тогда он нажал на кнопку возврата.
— Невезучий у нас день.
— Оставь, пойдем.
— Что значит — оставь!
Ило нашел дежурного.
— Будь другом, или пива налей, или жетон верни, или деньги.
— Поспокойней, поспокойней, дух переведи.
Дежурный скрылся за автоматом, завозился там.
— Если уж не везет, так не везет.
— Хватит переживать!
— Не могу — вот сюда дошло! — Ило провел ребром ладони по горлу.
Им вернули деньги, и они молча вышли из пивной, заглянули в соседний магазин. Ило купил водку, сунул бутылку за пазуху. Прихватили еще полкило селедки.
Дома Даро живо накрыла на стол, предусмотрительно изорвала газету — вытирать руки.
— У-ух, жжет как! — На глазах у Ило выступили слезы. — Давай пей!
— Не хочу.
— В последний раз.
— Не хочу, чего пристал.
— Ты, это ты-то не хочешь?!
Они выпили.
— Вкусная селедка.
— …
— А кино понравилось?
— Смеешься?! В кои веки вздумал свести и…
— Я, по-твоему, виноват?
— Пораньше сходил бы за билетами, ничего бы с тобой не случилось.
— Чего захотела!
— Ах так? Ладно.
— Не злись, Даро-джан, пропустим-ка еще по одной.
— …
— Давай, а!
— …
— В молчанку играем!
Ило осушил стопку и пересел на постель.
— Ну что, будем сидеть, как сычи. Ладно, извини, слышишь — извиняюсь, — Ило потянулся к Даро.
— Отстань.
— Сладенькая моя…
— Отстань, противный.
— Иди ко мне. Иди в картишки сыграем.
Даро достала из ящика колоду потрепанных карт и расположилась на постели против Ило.
— На что играем?
— Ты все равно не исполнишь.
— На что играем? Женщина решает.
— Мне все равно.
— Сколько карт останется у тебя на руках, столько раз поцелую.
— А я щелкну тебя по носу.
— Согласен.
Ило играл намного хуже Даро, и скоро нос у него побагровел, как перезревший красный перец.
— Даро-джан, дай поцелую тебя, а? — взмолился Ило.
— Выиграешь и поцелуешь.
Ило покорно подставил ей нос и зажмурился.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
— Да, да — шесть…
— Семь, восемь…
— Сжалься, хватит!
— Девять, десять, одиннадцать… — Даро в двенадцатый раз щелкнула было Ило по носу, но тот жалостно скривил лицо.
— Ну, бей, не жалей!
— …
— Давай, давай!
— Так и быть, прощаю.
Ило утер слезы.
— Увидишь, что я теперь с тобой сделаю.
— Ничего не сделаешь — поздно уже, первый час.
— Первый?!..
— Да, ступай, тебе спать пора — утром рано вставать.
— Поцелую раз и…
— Ступай, ступай.
Ило нехотя встал. Внезапно попытался схватить Даро, но она ловко увернулась.
— Верткая же! Спортсменкой не была в юности?
— Ступай, отдохни.
— Дай рубаху.
Ило оделся, глянул на себя в зеркале, причесал волосы. Почистил брюки — он намеренно медлил. Потом попросил обувную щетку.
— На свадьбу направляешься?
— …
Не спеша огляделся, поискал глазами кепку, надел ее набекрень и попрощался:
— Счастливо оставаться.
— Всего.
Ило вышел.
Даро бездумно опустилась на постель и, тяжко вздохнув, уронила голову на колени. И не слышала, как отворилась дверь. На пороге широко улыбался Ило. Даро вскинула голову. Ило тихо приблизился к ней, поднял на ноги, заглянул ей в глаза. Женщина не сводила с него взгляда.
— Знаешь что, Даро-джан, делай со мной что хочешь — не могу я без тебя.
* * *
Мы часто видим друг друга, почти каждый день, когда я солнечным утром иду на работу через сквер, лежащий на моем пути. Она качает детскую коляску и читает книгу. Я здороваюсь с ней, снимаю шапку, словно намеренно обнажаю лысину. Она улыбается, смотрит на меня непонятным взглядом. Впрочем, я никогда не понимал ее; она была тихой, покорной, во всяком случае я воспринимал ее такой, а на самом деле была, вероятно, иной. И я, наверное, представлялся ей не таким, каким был в действительности, я казался ей воплощением ее мечты.