Комната обдает меня запахом сырости. Я повалился на постель, уперся ногами в стену. Сколько проходит времени, не знаю. Стараюсь не думать. Очень хочется иногда отдохнуть от мыслей, но это редко удается, начинаешь думать о том, как бы не думать. Чувствую — засыпаю, но вскоре глаза сами раскрываются. Так повторяется несколько раз. Вижу Нану. Спокойное безмятежное лицо, на ней новое платье. Снится мне? Где ей было взять новое платье?! И почему она находится у меня? Нана ходит по комнате. Во сне я никогда ничего не слышу, но сейчас отчетливо различаю ее шаги. Я разом присаживаюсь, натягиваю рубашку. Нана застыла на месте.
Удивительное у нее лицо — на нем отражается любое ее чувство; сейчас оно выдает обуревающее Нану всесильное желание, но на нем и смущение и мольба: не пятнать самого чистого на этом свете — девичьей чести. Как много в этой девушке от разъяренного леопарда и солнечного луча. В эту минуту она скорее похожа на прикованного леопарда, который вот-вот сорвется с цепи.
— Пошли! — предлагает Нана.
— Уходи.
— Пошли со мной.
Я следую за ней.
— Нана, хочешь подарю созвездие Большой Медведицы?
— Хочу.
— Подземный дворец?
— Хочу.
— Райскую поляну?
— Хочу, хочу, хочу!
Тучи упрятали солнце. Надвигается дождь.
Принесли подписать какую-то характеристику и многозначительно заметили: Нана-де возвращается в город. Меня задело. Почему она не предупредила? Не решилась? Перестраховалась?
Нет, ни то, ни другое… Ни за что не выйду ее провожать. Ни за что!
Завели машину.
Не выйду, нет!
Подхожу к окну, распахиваю.
Машина нетерпеливо тарахтит. Отъезжающие громко перешучиваются, прощаются.
— Счастливого пути!
— Угурула!
— Счастливо доехать!
— После вчерашнего дождя в Чангахском ущелье дорога обрушилась.
— Угурула.
— Счастливо оставаться, Перула.
— Прощай, Нана, угурула!
— Спасибо, Перула! А что значит «зовли», обещал же сказать.
— Значит — славная. Славная девочка.
Последние пассажиры забираются в кузов. Водитель стоит на подножке, спрашивает:
— Поехали?
— Езжай, езжай! — разрешает Перула.
— Геолог не выйдет?
— Перула, поди-ка сюда, скажу что-то на ухо.
— Давай, Перула, подтяни к ней ухо, не сумеешь, что ли!
— Ха-ха-ха-ха.
Перула озирается, кого-то ищет глазами, опять шепчется с Наной и несется к моей рабочей комнате.
— Уезжает она, паря, слышишь!
— Пусть уезжает, это ее дело!
— Ты что, паря, угурула ей не скажешь?
— Отстань.
Не верю, что Нана уедет. И боюсь убедиться в этом. Перула убегает. Машина тронулась… Уехали?
— Угурула! Угурула!
«Уехала! Уехала! — молотит в виски. — Уехала! Уехала!»
Загнанно хожу по комнате.
«Что со мной?! Почему не попрощался с ней как положено?! Что я наделал?»
«Уехала! — бьет в виски. — Уехала! Уехала!»
Выхожу во двор.
«Неужели уехала?» Двор пуст. Одни провожавшие стоят, укрывшись под наспех сооруженным навесом из брезента. Собирается дождь. Меня не видят.
Машина скрылась за скалой. Унесла с собой запах бензина и гул мотора. Внезапно я сообразил, что бегу, сломя голову бегу за машиной, и оборвал шаг.
Не вижу, чувствую, что стоящие во дворе застыли, наблюдают за мной. И так ощутимы, так нестерпимы их колюче-насмешливые взгляды в спину…
Я медленно, очень медленно повернул назад — дал любопытным время овладеть собой и разойтись, но ни один не шевельнулся. Медленно, тяжело побрел назад. Они расступились, давая мне пройти. «Шпицрутен… сквозь строй…» — мелькнуло у меня вдруг. Нет, солдаты были добрее. Эти по лицу бьют. Иной откровенный взгляд, взгляд в упор куда мучительнее и больней удара розог. Торопливо захлопнул за собой дверь.
В тот день я очень долго работал. И ночью спал хорошо.
Все началось наутро. «Как одиноки мы тут… Одни», — вспомнились слова Наны.
Я встал, сунул руки в карманы и не спеша направился по шоссе. Недалеко от нашего лагеря, у скалы, где в последний раз сворачивает дорога, я присел на белый валун за кустами.
Что же все-таки произошло? Что перевернуло мне душу? Мучаюсь, хочу разобраться, понять как следует, что случилось? Что мне нужно? Чего я лишился?
Почти каждый день бреду к валуну.
Сижу, думаю…
«Как одиноко мне. Какое одиночество».
Неужели это в самом деле так? Неужели одна девчонка заполняла собой мою душу? И так опустошила разлука с ней? Нет. Я уже тогда знал, что это пройдет. Пройдет? Но я хочу ощущать себя нужным кому-то, любимым кем-то. Как все было очевидно, ясно, просто… Неужели еще какая-нибудь увлечет меня так?.. Ничего… Пройдет это. Пройдет? Да, наверно.
Никогда прежде не испытывал одиночества. Неужели я одинок? Нет! Вокруг люди — близкие, подарившие мне жизнь. Я не забыт ими. Просто увидели, что опасность миновала, что я пришел в себя, и занялись своими делами. Я знаю — дорог им, в глубине души они таят любовь ко мне.
Как земля — богатства в своих недрах.
Я тоже чувствую ее, сокровенную, лелеемую в глубине моего сердца. Даже незнакомые люди любят друг друга, но не ведают этого. Нужен лишь повод, чтобы это проявилось. Я убежден — жизнь полна любви.
Но сейчас я валяюсь на земле у белого валуна, и будущее кажется беспросветным. Все безразличны. Думаю только о ней. Только Нана нужна мне! С ней хочу быть!
Я не повернул головы, не встал, просто ощутил, как нерешительно подошел Перула, опустился рядом на колено и, сочувственно потрепав по плечу, прошептал:
— Переживаешь, паря?!
1966
HE МОГУ БЕЗ ТЕБЯ…
«У женщины должны быть красивые руки, — говорил я ей, — такие вот, как у тебя».
Я любил смотреть на ее руки, восхищался ими и недоумевал, почему ее не радовало это. Пальцы у нее были точеные, поразительно чувствительные, они умели пройтись по моей шее, шаловливо и трепетно, сокровенными тропками. Нежность, с какой они касались моей груди, плеч, выдавала таимую ими страсть, но их откровенность шла им же во вред. Мне, лишь мне принадлежали ее руки, и я радовался, гордился — они ласкали одного меня.
Этими руками теперь она держит грудь и кормит ребенка, которого родила от другого.
1
Я любил смотреть на тугие почки вечером. Став под деревом, восхищенно разглядывал их в слепящем свете лампионов.
«Рождается зеленый цвет, — думал я. — Видеть бы художнику все оттенки зеленого, что возникают в почках, пока они еще не раскрылись. Или после, когда лето распустит их, ярко зазеленит, а осень изжелтит, искраснит и иссушит. Человек видит лишь основные цвета, а переходные и не замечает. Эти неприметные полутона существуют для самих себя. Полная гамма встречается лишь в природе».
Ему нравилось смотреть на почки в слепящем свете лампионов весенним вечером. Поле зрения заполняли тонкие веточки и почки, а за ними, совсем близко, покачивалось черное небо, словно бы намереваясь опуститься на ветки. Он знал, что если б оказался на верхушке дерева… Он много чего знал, но никогда не думал о том, что знал. Это наводило на него грусть.
Он стоял не двигаясь, долго стоял, взор его заполняли почки. Потом услышал шелест, будто его позвали только-только пробудившиеся побеги.
— Реваз, — услышал он откуда-то издалека и удивился, — Резико! Резо! — доносилось до него, радуя. — Резо, что с тобой? — женщина погладила его пальцами по плечам.
— Ция, извини… Как ребенка, захватывает меня приход весны.
— Оставь. Ужас как устала. Пойдешь ко мне?
— Такой вечер провести в комнате?!
— Устала я очень.
— Я знаю тихое место, — сказал он и усмехнулся про себя: «Знаю много тихих мест, укромных».
— Хорошо.
В такси они вели себя не по возрасту легкомысленно, и водитель невольно следил за ними в зеркальце.
— Какой сегодня день?
— Четверг.
Молодой человек достал из кармана записную книжку и раскрыл ее.
— Шесть лекций было?
— Да, шесть. Невмоготу уж студентам, видно, не шутит весна, по-настоящему наступила.
— Шумят?
— Немного.
В аллее было тихо. Женщина осторожно положила голову ему на плечо.. Он не шевельнулся.
— Отдохни. Помолчи и отдохни.
И снова устремил взгляд на зелень едва распустившихся почек, которые нежила луна. Чудилось, деревья и кусты вот-вот вспыхнут. Он безотчетно обнял женщину. Она пошевельнулась и уютней приникла к нему. Когда они оставались наедине, разговор не вязался. Он никогда не размышлял о ней. И свои действия анализировать тоже не любил. Но его раздражало то, что происходившее между ними напоминало ему что-то уже изведанное, и это угнетало его. Поэтому он редко испытывал страсть, оставался равнодушным. И сейчас он без особого желания обнял ее, губы их заученно сошлись и не отрывались, словно шептали что-то друг другу.