Я приближаюсь к фотографии, всматриваюсь в его черты: простые, теперь я сказала бы ясные. И все-таки они чем-то похожи. Мой отец не пил пива, но все равно сдувал . Пену советской жизни, которую никогда не называл советской. Для него она была просто жизнь.
А может, дело в одежде: мешковатый костюм, высокие подставные плечи. По моде двадцатилетней давности. У отца тоже был. Мои родители берегли вещи, носили годами. Вещи, висевшие в шифоньере, принимали форму их тел. Где-то я читала: в хорошем английском обществе новые пиджаки не приветствовались. В хорошем советском – тоже. В конце учебного года его костюм сдавали в химчистку. Собираясь на работу, родители не смотрели в зеркало. В жизни, которую они прожили, полагалось быть невидимками…
– А это моя мама…
Полноватая, одетая в цветастое платье. На фотографии она сидит за столом. За ее плечом стоит молодая девушка: светлое платьице, рукава-фонарики, нежный абрис лица.
– Это – вы? – я смотрю внимательно.
Девушка на длинных ногах. Внучка тех, кто выводил неверным почерком: мы – не рабы, рабы – не мы. Ее мать закончила восьмилетку: широкие бедра, короткие крепкие ноги. В третьем поколении все удлинилось и сузилось. Изящные икры, точеные лодыжки: народная внучка, сумевшая превратиться в лань…
– Я, – длинноногая женщина, выросшая из той девушки, кивает смущенно. – После выпускного. Сейчас и не представить. Тогда мне казалось…
Мне тоже казалось. Будто впереди целая жизнь. Такая, как у моих родителей: целая, не разбитая на отдельные отрезки.
А потом она сказала бы: где-то я его упустила… Ивана. Своего единственного сына…
Я выхожу из троллейбуса. От остановки протоптана муравьиная тропа. Узкая, двоим не разойтись.
Я уверена, эта женщина была хорошей матерью. Когда ее сын родился, бросила работу, читала ему книжки. Хорошие, самые лучшие. «Там, на неведомых дорожках…» В прошлой жизни мы нашли бы общий язык. Я сказала бы: «Не выдумывайте. У вас очень хороший мальчик: умный, грамотный. Читает книги. Ольга Владимировна, это ваша заслуга. Вы ни в чем не виноваты. Не надо себя винить. Я уверена: вы хотели как лучше. Откуда вам было знать? Это не вы, а я ее упустила – свою единственную дочь…» В ответ она сказала бы: «Не выдумывайте. Татьяна Андреевна, вы тоже хотели как лучше. Это – не ваша вина. Что поделаешь? Такое время. Вы работали как проклятая. У вас не было выбора…»
Муравей, ползущий мне навстречу, отступает в сторону. Я – тоже. Со стороны это, должно быть, забавно: танец муравьиной вежливости. Два муравья, увязшие в снегу.
Обогнув журнальный киоск, я выхожу на финишную прямую.
Отсюда до моей парадной – рукой подать. Скамейка, засыпанная снегом, хохлится горбатым холмиком. С той стороны его разрыли, как будто отъели здоровенный кусок.
– Привет. Вот. Сижу, – он поднимает голову, глаза скользят по темным окнам.
– А где Александра? Вы с ней договаривались? – Обычно он звонит накануне.
Снег покрывает газоны, лежит на бетонном козырьке. Сосульки, похожие на щупальца арматуры, висят над муравьиной тропой.
– Здесь хорошо. Посидим? – его руки взрывают снег, заваливший скамейку. Со стороны он похож на трудолюбивого зверка. Зверка, роющего мерзлую землю.
Кусты, заваленные по пояс, тянут ветки. Отчаянно, как утопающие, потерявшие последнюю надежду. Я чувствую холод, идущий из-под земли. Снег – наша земля, которая никогда не растает.
Сажусь, закрываю глаза. Ни бегемотов, ни зверков… Ни муравьиных троп, ни самых дорогих магазинов. Шестеренки, работающие в моих мозгах, шуршат все тише и тише, сбавляя обороты. По рукам разливается тепло. Когда-нибудь, потом, когда нас всех раскопают, это станет нормальной жизнью. Все привыкнут, перестанут удивляться. Счастье, что жить в эту пору прекрасную…
– Как ты думаешь, – я вскидываю голову. Мне не хочется замерзать до смерти. Или становиться обломком, который когда-нибудь раскопают. – Кем лучше: волком или овцой?
Я понимаю: это – детский вопрос. Как будто мы – не родители взрослой дочери, а просто мальчик и девочка, которые встретились во дворе. В детстве мы играли в простые игры: прятки, вышибалы, пятнашки… Дотемна, до самых родительских криков – пока не позовут. Меня – детдомовские родители, которые давным-давно умерли. Его – несгибаемая коммунистка, которая до сих пор жива.
– Не знаю. Не пробовал, – он не удивляется. Мужчина, выросший из дворового мальчика, отвечает так, будто давным-давно все обдумал. Женщина, выросшая из дворовой девочки, гасит раздражение. Думает: «Мог себе это позволить – восторг и праздник мысли, досужее умственное напряжение. Пока я работала как проклятая».
– А я пробовала.
Он поворачивает голову:
– Ну, и как? Понравилось?
– Нет, – я повторяю слово, которое должна была запомнить. Этому меня научили боги моих родителей: в сомнительных обстоятельствах следует говорить НЕТ.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей…
Он читает на память, покачиваясь взад и вперед. Как безумный раввин, впавший в литературную ересь. Стягивает кроличью шапку, промокает лицо. Словно эти строки не впечатаны в его память, а выведены свежими чернилами – только что, на моих глазах, прямо по обветренной коже. По щекам, по переносице, по лбу.
– Разве можно сравнивать? То и это . Теперь – вегетарианские времена.
– Слава богу, – он кивает, соглашаясь. – Счастье, что дожили.
«Если здесь животное царство, значит мы – другие животные. Особого вида. Со своей цепочкой эволюции, которая зашла в тупик».
– Дожили. Только оказались бывшими.
– Кто-то же должен, – он пожимает плечами. – Когда времена меняются, это нормально. Раньше – другие. Теперь вот – мы.
– Раньше, это когда? – я уточняю деловито.
– После Великой Октябрьской социалистической революции, – он морщит обветренные губы. – Согласись, не самая дурная компания.
– Мне кажется… Александра выходит замуж. За Виктора, Яниного сына.
– Замуж?
Меня бесит его спокойный тон. В конце концов, речь – о нашей единственной дочери, о ее недалеком будущем.
– Полагаешь, это нормально?
– В каком-то смысле… – он пожимает плечами. – Виктор означает – победитель. А потом… Яна – она же твоя подруга… – он машет рукой.
– Подруга, – я киваю. – А твоя любовница. Бывшая. Я тоже. Только жена.
На его месте я бы что-нибудь ответила. Потому что привыкла отвечать. За себя, за дочь, за свое личное прошлое.
– Знаешь, я тут подумал, – он сует руку под скамейку, вытягивает свой вечный портфель, – полистал на досуге… Сам не понимаю, и чего меня тогда понесло? Сочинения как сочинения. В общем… – щелкает застежками. – Вот, принес. Мало ли, еще понадобятся.
Пачка тетрадей перевязана красной бечевкой. Со стороны это выглядит так, будто он вручает мне подарок. Именинный. В Татьянин день.
– Зайдешь? – этот вопрос я задаю из вежливости. Сегодня мне уж точно не до гостей.
– Нет. Пожалуй, нет, – он встает, отряхивает пальто.
– Ты… Нашел идею?
– Идею? – переспрашивает недоуменно. – А-а-а… Ты имеешь в виду… Да нечего тут искать. Найдено. Давным-давно. Не целесообразность, а нравственность.
– Даже в истории?
– Не даже, а
в первую очередь . Ну… Пока.
Я смотрю ему вслед.
Темная фигура на фоне белесой равнины. Сутулая спина. Взгляд, обращенный в общественное прошлое. Догадываюсь, о чем он думает: «Ишь, европейские отрицатели! Отрицают историческое сознание. Пусть попробуют отделить одно от другого, а тем более – объяснить. Великая военная Победа… Ну и чем она станет без ночных фатальных звонков, безродных космополитов, стыдных знаков поруганной свободы, жарких гитарных переборов, скандалов в остервенелых коммуналках, судорог извергающейся мужественности – по ночам, на осиновых нарах, откуда крики, сотрясающие остервенелые коммуналки, кажутся дивной музыкой сфер?.. Чем станет гитарный перебор без ночей, не ведающих рассвета, великой победы сиротства, хронического безденежья, криков заполошных матерей? Без сестер и братьев, прижитых от искалеченных отчимов? Без темного фатального пасьянса, который раскладывали советские бесы?..»
Белые мошки начинают свой ветреный танец – жизнь длиною в один полет. Все легче и легче, быстрее и быстрее, красуясь одна перед одной. Если бы археологи взялись изучать
эту цивилизацию, они назвали бы сугробы культурным слоем. Что ни год, он исчезает бесследно. Уходит под землю, будто ничего не было. Синоним беспамятства – прошлогодний снег.
Издалека до меня доносится тихое верещание. Легкая мелодия радости. Под стать порхающему снегу…
– Татьяна! – Темная фигурка, уходящая в прошлое снежными пустырями, машет мне рукой. – Звонит… Александра. Она… не может… до тебя… дозвониться. Твой… телефон… выключен…