права вмешиваться во внутренние дела суверенного государства), то теперь ее действия, направленные на защиту Албании, в принципе носили легитимный характер, поскольку Австро-Венгрия в соответствии с лондонскими постановлениями являлась одним из гарантов независимости Албанского княжества. Таким образом, пересечение сербскими войсками албанской границы могло трактоваться Веной как повод для применения силы.
С учетом всех трудностей, сопряженных с территориально-политическим размежеванием между Сербией и Албанией, таких поводов могло возникнуть множество. В основе сербо-албанского пограничного конфликта, как это представлялось британским дипломатам, лежали причины экономического и этнического характера. Во-первых, после вхождения территорий, бывших до этого частью Османской империи, в состав соседних государств, нарушились прежние торгово-экономические связи. Так, в результате присоединения к Сербии новых земель часть албанского населения оказалась отрезанной от городов, где традиционно проходили ярмарки (например, Дьяково), что грозило обернуться острой нехваткой продовольствия по другую сторону границы. Во-вторых, не утихала албанская агитация в Старой Сербии, причем подготовка к мятежу велась в соседней Албании[956]. Постоянные вторжения албанских отрядов на сербскую территорию привели к тому, что правительство королевства было вынуждено отдать приказ своим войскам войти в сопредельные албанские земли и занять там ряд стратегических позиций. Между тем, как указывал британский поверенный в делах в Белграде Д. Крэкенторп, сербы не преминули воспользоваться набегами албанцев как поводом, чтобы улучшить собственную границу в ходе военных операций[957].
Выбрав подходящий момент, Австро-Венгрия 18 октября 1913 г. направила Сербии ультиматум, предписывавший ей в течение восьми дней очистить албанскую территорию. В случае невыполнения ее требований Вена угрожала прибегнуть к радикальным мерам[958]. Американский историк Э. Хелмрейх, подготовивший фундаментальный труд по истории Балканских войн, называл эту акцию репетицией ультиматума, предъявленного Веной Белграду в июле 1914 г.[959]
В России оценили ультиматум австро-венгерского руководства как проявление его слабости и боязни потерять контроль над ситуацией. Демарш Двуединой монархии, на взгляд российского поверенного в делах в Вене кн. Н.А. Кудашева, был продиктован тремя принципиальными соображениями. Во-первых, на Балльплац далеко не все разделяли уверенность в способности албанских отрядов эффективно противостоять сербским войскам без внешней помощи. Во-вторых, быстрое подавление сербами албанского восстания подрывало авторитет Австро-Венгрии в регионе, поскольку она позиционировала себя в качестве главной покровительницы независимого Албанского княжества. В-третьих, Вена не собиралась отказываться от удобного случая, чтобы «дать Сербии почувствовать свою силу и тем самым приподнять свой престиж в Европе»[960].
В рапортах российских военных агентов констатировалась крайне низкая вероятность австро-венгерской мобилизации даже при условии неподчинения Сербии требованиям Вены. Отмечалось «затруднительное положение австрийского правительства в отношении возможности выполнения в настоящее время призыва и критическое экономическое положение государства»[961]. Следовательно, Петербург не считал австро-венгерский ультиматум несущим угрозу равновесию сил на Балканах и безопасности Сербского королевства, чего нельзя было сказать о его аналоге июля 1914 г. Важно отметить, что со стороны столь спокойное, кажущееся индифферентным отношение российского руководства к агрессивной дипломатии Австро-Венгрии трактовалось как проявление эволюции его внешнеполитического курса на Балканах. Хотя основной вектор ближневосточной политики России, на взгляд британского поверенного в делах в Петербурге X. О’Бирна, не изменил своего направления (установление контроля над Проливами), ее подходы относительно модели взаимодействия с «балканскими протеже» были сильно скорректированы. В частности, британский дипломат отмечал лимитированный характер поддержки, оказываемой Петербургом балканским государствам, и его нежелание втягиваться в войну ради защиты их интересов[962]. Неучастие России в военном конфликте на Балканах практически автоматически вело к его локализации, что отчетливо осознавали все великие державы. В рассматриваемый период Россия была вынуждена сбавить темпы своей политики в Юго-Восточной Европе, чтобы адаптировать ее к изменившимся региональным реалиям. Более того, учитывая опыт предыдущих кризисов, когда тяжелое финансово-экономическое положение сдерживало Австро-Венгрию от развязывания войны на Балканах, можно было рассчитывать на то, что правящие круги Двуединой монархии не решатся на эскалацию конфликта в регионе, по крайней мере в краткосрочной перспективе.
Между тем «силовая» дипломатия Австро-Венгрии произвела в Лондоне крайне негативное впечатление. По словам Грея, Дунайская монархия, действовавшая в одностороннем порядке, без предварительной консультации с другими великими державами и требовавшая от них одобрения ее политики, предъявляла ультиматум не только Сербии, но и самим державам[963]. Таким образом, Австро-Венгрия, отказывалась действовать в «концерте» с другими великими державами, которые вне его не могли «сдерживать» ее дипломатическими средствами.
Ситуация усугублялась тем, что Германия, для которой австро-венгерский ультиматум Сербии также явился неожиданностью, как и прежде продолжала проводить твердый курс поддержки своей союзницы на Балканах[964]. Вследствие этого политика Вены становилась все более агрессивной и грозила взорвать обстановку в регионе.
Примечательно, что в октябре 1913 г., в отличие от Первой балканской войны, Лондон был склонен признать некоторую справедливость сербских позиций, поскольку албанцы первыми нарушили границу. Албания, по словам Грея, создавалась как государство под контролем великих держав, а потому они были обязаны не только гарантировать ее границы, но и наблюдать за тем, чтобы сами албанцы их признавали и уважали[965].
В своих донесениях британские дипломаты фиксировали психологическую готовность сербов к вооруженному конфликту с Австро-Венгрией из-за албанского вопроса. В Белграде рассчитывали на активное содействие Греции, претендовавшей на территорию Южной Албании (Северного Эпира). Кроме того, в случае нападения Болгарии на Сербию или Грецию предполагалось, правда не ясно, в какой форме, вмешательство в конфликт Румынии[966]. Наличие негативного члена в регионе, каковым, на взгляд Белграда и Афин, выступала Албания, способствовало консолидации сербо-греческого союза, что в принципе отвечало интересам Лондона, поскольку эта коалиция рассматривалась им как опора Антанты в Юго-Восточной Европе.
Вместе с тем Англия очень хорошо понимала, что в создавшихся условиях Сербия не отважилась бы выступить против Дунайской монархии, не ощущая за собой поддержки России и Антанты. Причем отступление Сербского королевства перед напором Австро-Венгрии не вело к его отрыву от Тройственного согласия, которое, по существу, гарантировало безопасность этого балканского государства. По-иному обстояли дела с другим членом победившей балканской коалиции – Грецией. У нее тоже, как уже отмечалось, оставался неурегулированным вопрос о границах: проблема статуса Южной Албании (Северного Эпира) и эгейских островов.
В отличие от Сербии, Греция в силу своего географического положения, особенно после оккупации островов в Эгейском море, была значимым элементом расстановки сил в Восточном Средиземноморье. Греческие правящие круги, в которых разворачивалась борьба между антантофилами (премьер-министр Э. Венизелос) и германофилами (король Константин), осознавали этот факт, а потому могли рассчитывать хотя бы на частичное удовлетворение их требований великими державами.
Форин Оффис рассматривал вопрос о Северном Эпире и проблему эгейских островов в одной «связке». На взгляд Уайтхолла, приграничные албанские территории имели второстепенное значение, по сравнению со статусом островов. Лондон побуждал