с возможным распадом азиатской Турции, но, в отличие от своих британских коллег, они полагали, что импульсом к этому послужит повторное отторжение от Османской империи Адрианополя[912].
Британские прогнозы относительно вторжения России в азиатские владения султана, как явствует из донесений русской военной агентуры, имели под собой реальные основания. Представители разведки побуждали руководство страны прибегнуть к силовым методам воздействия на Османскую империю с целью обеспечить интересы России в черноморско-кавказском регионе[913]. Так, по воспоминаниям товарища министра народного просвещения М.А. Таубе, на заседании Совета министров у премьера В.Н. Коковцова на даче на Аптекарском острове обсуждались варианты отправки экспедиционного корпуса в тыл турецкой армии, наступавшей на Адрианополь. Но, как были вынуждены констатировать морской и военный министры, войска Одесского военного округа мобилизованы не были и отсутствовали средства проведения такой операции[914].
Англия, прекрасно осознавая тот факт, что вопрос об азиатских провинциях Турции являлся запутанным клубком интересов и противоречий великих держав, повела тонкую дипломатическую игру. С одной стороны, Лондон не собирался препятствовать России в том, чтобы она предприняла любые шаги, которые сочтет целесообразными в связи с болгаро-турецким конфликтом[915]. С другой стороны, Грей обратился к германскому правительству с предложением, в соответствии с которым Берлин и Петербург должны были согласовать свои действия, чтобы убедить турок оставить Адрианополь. Глава Форин Оффис обосновывал эту меру необходимостью помешать России действовать в одностороннем порядке[916]. В Британии делали ставку на то, что интересы Германии и России в Османской империи были если не антагонистичны, то трудно совместимы, а потому Берлин и Петербург выступали бы в качестве сдерживающего фактора по отношению друг к другу. Вильгельм II оценил слова Грея как стремление Англии, избегавшей осложнений в отношениях с Россией, переложить на Германию все проблемы, связанные с активизацией русской политики в Малой Азии[917].
Выводы германского кайзера отчасти кажутся справедливыми. В этот период между Лондоном и Петербургом действительно существовали разногласия по поводу армянских реформ. Русский МИД открыто выражал недовольство британскому правительству в связи с запросом Порты выслать британских офицеров для реорганизации жандармерии в Армении[918]. В свою очередь Уайтхолл оценивал выдвинутый Россией проект реформ, предполагавший включение всех армянских вилайетов в одну провинцию во главе с генерал-губернатором, как слишком радикальный[919]. На заседании кабинета министров было отмечено, что русская программа преобразований в Армении могла послужить первым шагом к расчленению азиатской Турции и началу борьбы между великими державами[920].
Когда стало очевидно, что поражение болгарской армии в Восточной Фракии не влекло за собой вмешательства великих держав, а следовательно, миновала угроза обострения азиатской проблемы, Лондон признал переход Адрианополя к Турции свершившимся фактом.
Новое соотношение сил, сложившееся на Балканах в ходе межсоюзнической войны, было зафиксировано в Бухарестском мирном договоре, подписанном 10 августа 1913 г. Итоги конференции в Бухаресте нередко называют «первой национальной катастрофой» для Болгарии[921], лишившейся почти всех своих завоеваний в Македонии. Болгарское царство сохранило лишь небольшую область на северо-востоке, известную как Пиринская Македония, а также непротяженный участок побережья на Эгейском море с портом Дедеагач. В целом же территория Македонии была разделена между Грецией (Эгейская Македония) и Сербией (Вардарская Македония). По Бухарестскому миру Болгария была вынуждена уступить Румынии Южную Добруджу.
Подписание серии двусторонних договоров: Константинопольского – между Турцией и Болгарией (сентябрь 1913 г.), Афинского – между Грецией и Турцией (ноябрь 1913 г.) и Константинопольского – между Сербией и Турцией (март 1914 г.) – поставило окончательную точку в двухлетней истории Балканских войн.
Заключение Бухарестского мира не означало, что автоматически аннулировался Лондонский договор. Принципы, на которых базировался новый региональный порядок, остались прежними. В Бухарестском мире были модифицированы лишь те параметры Балканской подсистемы, которые характеризовали ее внутреннюю структуру. Во-первых, было покончено с претензиями Болгарии на региональное лидерство: Балканская подсистема являлась полицентричной. Во-вторых, претерпели некоторое изменение позиции Османской империи. По оценкам иностранных наблюдателей, Лондонский договор поставил Турцию в такое положение, когда она была не в состоянии эффективно отстаивать свою независимость. Возвращение Адрианополя не только обезопасило западные границы Османской империи, но и оказало мощное положительное воздействие на эмоциональный настрой турецкого населения[922]. Османский фактор продолжал играть не последнюю, хотя и не столь значительную, как прежде, роль в балканской политике. В-третьих, в результате Второй балканской войны обозначилось особое место Румынии в региональной подсистеме. Британские журналисты писали об этой стране как об элементе стабильности на Балканах и гаранте мира в регионе[923].
В соответствии с новой политической конфигурацией Балканского полуострова Сербия, Греция, Румыния и Черногория являлись державами, отстаивавшими региональный статус-кво, тогда как Болгария и Османская империя стремились к его ревизии. Вслед за подписанием Константинопольского мирного договора между Болгарским царством и Турцией начались переговоры о заключении оборонительного и наступательного союза, однако они так и не материализовались в виде конкретного соглашения[924]. Это объяснялось неспособностью Софии и Стамбула достичь компромисса по территориальному вопросу.
Правящие круги Сербии, Румынии и Греции отдавали себе отчет в том, что поддержание баланса сил, установившегося на Балканах после коллизий 1912–1913 гг., было возможно только при условии углубления сотрудничества, и прежде всего в военной сфере. Для всех трех государств вопросом принципиальной важности являлось сдерживание ревизионизма Болгарии. Так, румынский премьер-министр Т. Майореску заверял российского поверенного в делах в Бухаресте Арсеньева в том, что Румыния из чувства самосохранения не могла допустить разгрома болгарами сербов и греков. По его словам, «неприкосновенность» Бухарестского трактата, хотя бы в ближайшее время, являлась для Румынии «вопросом национальной чести»[925].
Однако надежность Бухареста в качестве союзника вызывала некоторые сомнения. Так, румынский посланник в Афинах в разговоре со своим сербским коллегой признавался, что у Румынии две политики: восточная и западная. Первая из них направлена на «поддержание Бухарестского договора любой ценой», вторая ориентирована на Тройственный союз[926]. Из этого заявления румынского дипломата явствует, что Бухарест пытался совместить несовместимое: сотрудничество с Сербией и опору на Драйбунд, один из членов которого хотел сокрушить эту самую Сербию. И все же, по мнению российского представителя в Софии, в условиях новой расстановки сил на Балканах Румыния, несмотря на австрофильские симпатии ее правящих кругов, была «крепко связана с Россией», а значит, и с Антантой. Ведь если бы Россия и Румыния воевали в противоположных лагерях, то Болгария не замедлила бы вернуть себе Южную Добруджу[927].
Что касается сербо-греческого взаимодействия в рамках «балканского треугольника», то его определяли две тенденции: сотрудничество и соперничество. С одной стороны, Сербию и Грецию побуждали к дальнейшему сближению имевшиеся у них серьезные территориальные противоречия с Болгарией и Албанией, а