свидетельствовало о том, что ввиду зыбкости новой расстановки сил в регионе они до конца не определились со своими потенциальными союзниками на Балканах, а потому не спешили отталкивать одни государства, поддерживая притязания других.
Вопрос о разграничении бывших турецких вилайетов, как нам представляется, следует рассматривать в контексте более общей проблемы складывания новой политической иерархии в рамках Балканской подсистемы. После победы над турками болгары, которых современники называли «японцами Балкан», становились очевидными региональными лидерами. Присоединив новые территории, Болгария заметно улучшала свои стратегические позиции: она не только получала выход к Эгейскому морю и увеличивала протяженность своего черноморского побережья, но фактически была в состоянии угрожать Константинополю, на пути к которому единственным существенным препятствием после падения Адрианополя оставалась Чаталджинская укрепленная линия. Однако концентрация болгарских войск на восточном направлении в период Первой балканской войны позволила Греции и Сербии сделать большие территориальные приобретения в Македонии. Греция оккупировала Салоники, на которые претендовала Болгария, а Сербия не только заняла «спорную зону», но и вторглась в болгарскую. Предпринятые сторонами попытки, в том числе при посредничестве России, прийти к компромиссу оказались тщетными[896]. В Афинах и Белграде отдавали себе отчет в том, что в случае реализации своих требований Болгария превращалась в доминирующую силу на Балканах. Вполне предсказуемым способом помешать диспропорциональному (по отношению к другим государствам региона) усилению Болгарии являлось заключение сербо-греческого союза. 18 мая (ст. стиль) 1913 г. между Белградом и Афинами были подписаны соглашения, суть которых сводилась к установлению общей сербо-греческой границы в Македонии к западу от реки Вардар, обеспечению взаимной дипломатической и военной помощи против Болгарии, а также разделу Албании на сферы влияния[897].
Что касается болгарского руководства, то оно продемонстрировало ошибочный анализ создавшейся обстановки. Фердинанд и болгарские военные круги полагали, что после переброски войск из Фракии в Македонию болгарская армия по численности будет превосходить греческую и сербскую вместе взятые, что гарантировало бы ей победу. Нельзя игнорировать и тот факт, что болгарское правительство побуждали к выступлению внутриполитические факторы в лице македонских эмигрантов, грозивших предать смерти политиков, осуждавших крайние меры[898]. Атака, совершенная болгарскими войсками 29–30 июня 1913 г. на сербские позиции в Македонии, ознаменовала начало Второй балканской (межсоюзнической) войны.
В период нарастания напряженности в отношениях между союзниками Англия не проявляла особой дипломатической активности. По мнению Грея, державам Антанты не следовало вмешиваться в «локальные разборки» балканских государств, поскольку это было чревато тем, что сторона, недовольная посредничеством, могла обратиться за поддержкой к Тройственному союзу[899]. Во всей этой ситуации внимание Лондона было приковано прежде всего к действиям Петербурга, наделенного полномочиями арбитра в соответствии с сербо-болгарским договором 1912 г. Отношение России к случившемуся характеризовалось двойственностью. С одной стороны, русское правительство пыталось спасти балканский блок и склонить бывших союзников к переговорам. С другой стороны, расстановка сил, сложившаяся в регионе по итогам Первой балканской войны, не вызывала восторгов Петербурга, которого в первую очередь беспокоила непосредственная близость новых болгарских территорий к Константинополю и Проливам. Несомненно, из памяти руководителей российской дипломатии не стерлось то время, когда освобожденная Болгария, по сути, встала на антироссийские позиции. Разумеется, никто не мог гарантировать, что подобная история не повторится вновь. Усилившаяся Болгария, противодействовавшая России в зоне Проливов, создала бы для последней помехи в осуществлении ее главной внешнеполитической цели. Кроме того, Сазонов опасался, что Болгария располагала достаточными ресурсами для разгрома сербо-греческой коалиции и присоединения новых частей Македонии. На взгляд российского министра иностранных дел, включив в свой состав Салоники, Монастир и Ускюб, Болгарское царство установило бы свою гегемонию на Балканском полуострове[900].
Восстановление баланса сил в регионе, как полагало русское правительство, напрямую зависело от румынского фактора. В связи с этим Петербург задался двойной целью: отколоть Бухарест от Тройственного союза и использовать его как рычаг давления на Софию[901]. Так, русский посланник в Бухаресте Н. Шебеко не скрывал того факта, что «румынская угроза являлась единственным способом избежать разгрома Сербии и нарушения силового равновесия на Балканах»[902]. Дж. Бьюкенен не сомневался в том, что Россия прямо или косвенно поощряла румын к активным действиям против Болгарии[903].
Болгарское военное командование, сосредоточив все силы против сербов и греков в Македонии, фактически обнажило северные и южные рубежи страны, чем не преминули воспользоваться Румыния и Турция. Первая стремилась окончательно решить вопрос о Южной Добрудже в свою пользу, вторая – вернуть Адрианополь. При таком раскладе разгром болгарской армии был предопределен. Руководители Форин Оффис отказывались делать какие-либо прогнозы относительно сценария, по которому будут развиваться события. Никольсон даже затруднялся определить, отвечало ли поражение Болгарии английским интересам или нет[904]. Во многом по этой причине Уайтхолл призывал европейские правительства придерживаться принципа «строгого невмешательства» в ситуацию на Балканах и способствовать локализации конфликта[905].
Во время Второй балканской войны наибольшую озабоченность Лондона вызывал вопрос о статусе Адрианополя, который англичане напрямую связывали с судьбой азиатских провинций Турции. Грей в своей речи перед палатой общин резко осудил пересечение турецкими войсками линии Энос-Мидия и отвоевание ими у болгар Адрианополя. Британский статс-секретарь по иностранным делам, прежде всего, акцентировал внимание на нарушении Портой международно-правового договора, непосредственно разработанного великими державами. Грей предупредил турок о том, что если они будут продолжать упорствовать, то державы лишат их своей дипломатической и финансовой поддержки[906]. Заявление главы Форин Оффис было воспринято младотурками как угроза. А. Джемаль-паша, начальник константинопольского гарнизона и министр общественных работ, охарактеризовал речь Грея как свидетельство враждебной политики Англии по отношению к турецкому правительству[907].
Примечательно, что инициативы Великобритании, не намеревавшейся прибегать к принудительным мерам, не шли дальше деклараций. В связи с этим напрашивается вопрос, зачем Лондон использовал такой тон в адрес Порты, когда на тот момент англо-турецкие отношения, в общем-то, были довольно стабильными, даже несмотря на январский переворот 1913 г.?[908] В данном случае Англию волновала не проблема того, кому будет принадлежать Адрианополь: болгарам или туркам, а тот факт, что выступление османов могло спровоцировать интервенцию со стороны великих держав[909]. В Британии сильно сомневались в том, что Петербург, несмотря на накопившийся у него негатив по отношению к Болгарии, допустит ее полный крах и вторжение на ее территорию турецких войск, чему имелось немало подтверждений. Россия и Австро-Венгрия, не желавшие терять свое влияние в Софии, действовали параллельно, пытаясь «спасти» Болгарию[910]. Между тем Уайтхолл серьезно опасался того, что военное вмешательство России не ограничится только Восточной Фракией, но распространится и на Малую Азию[911]. В донесениях германских дипломатов также звучала тревога в связи