следовательно, вероятность военного столкновения с этими двумя государствами. С другой стороны, после заключения Бухарестского договора сербо-греческие отношения, по донесениям российских дипломатов, начали стремительно портиться из-за разногласий вокруг государственного разграничения в Македонии[928]. Кроме того, греки проводили более жесткую ассимиляторскую политику на присоединенных землях, чем сербы, под власть которых начали переходить македонские славяне с сопредельных с Грецией территорий. Определенным испытанием для сербо-греческой «дружбы» стала также нерешенность вопроса о сербском порте в Салониках и в связи с этим проявленная греками неуступчивость[929]. Российские дипломаты отмечали «.. нежелательность размолвки между двумя союзниками, призванными силою обстоятельств, охранять мир и равновесие на Балканском полуострове»[930]. Это понимали и в Белграде, и в Афинах. Для греков поддержка сербов приобретала особую актуальность в свете прогнозируемой греко-турецкой войны из-за Эгейских островов.
Бухарестский мир вызвал различную реакцию у великих держав. В Вене он был встречен с тревогой. Австро-венгерское правительство высказывалось за созыв европейской конференции и санкционирование итогов Второй балканской войны «европейским концертом»[931]. Такая позиция Двуединой монархии обусловливалась тем, что ситуация в регионе, как показали недавние события, все в большей степени выходила из-под ее контроля. Так, Сербское королевство не только присоединило дополнительные территории, но обеспечило себе благоприятный политический климат в регионе: сербо-греческие и сербо-румынские отношения характеризовались, несмотря на нарождающиеся противоречия, довольно высокой степенью сотрудничества, а Болгария после поражения была нейтрализована. Таким образом, позиции Сербии значительно укрепились перед лицом империи Габсбургов.
Берлин с куда большим оптимизмом взирал на итоги Балканских войн, что, безусловно, несколько охлаждало воинственный пыл австро-венгерских правящих кругов. Британские дипломаты в Австро-Венгрии и Германии довольно часто телеграфировали о несовпадении взглядов правительств двух стран на принципы проведения балканской политики Драйбунда. Так, Вильгельм II критиковал Берхтольда за его попытки привлечь Болгарию на сторону Тройственного союза и за дальнейшее отчуждение от него Румынии и Греции. Кайзер считал, что интересам австро-германского блока на Балканах в наибольшей степени соответствовало формирование коалиции в составе Румынии, Греции и Сербии. Вильгельм II даже направил румынскому королю Каролю I телеграмму с поздравлениями по поводу заключения Бухарестского мира, что вызвало раздражение на Балльплац. По словам Берх-тольда, формулирование балканской политики Тройственного союза являлось прерогативой Вены, а не Берлина[932].
Лондон и Париж в свою очередь подчеркивали легитимность Бухарестского договора и отвергали возможность его ревизии[933]. Франция и Англия считали оптимальным установившийся на Балканах баланс сил. Именно по этой причине ими не было поддержано предложение России передать Болгарии Кавалу, которую присоединила к себе Греция.
С особым воодушевлением отреагировали на окончание Балканских войн британские экспертные круги, рассматривавшие их итоги в широком региональном и международном контексте. На взгляд Р.У. Сетон-Уотсона, Бухарестский договор являлся вехой в дипломатической истории Балканского полуострова, ибо он свидетельствовал о том длинном пути, который пришлось проделать христианским государствам региона, чтобы освободиться от опеки великих держав и начать проводить самостоятельный внешнеполитический курс. Незыблемость бухарестских постановлений и, следовательно, баланс сил на Балканах, если верить Сетон-Уотсону, зависели от сербо-румынского взаимодействия. Единственное, что смогло бы примирить Сербию и Румынию с ревизией Бухарестского мира и заставить их отказаться от своих южных территорий в пользу Болгарии, являлось присоединение ими Боснии, Далмации, Хорватии и Трансильвании, а это, в свою очередь, повлекло бы крах политической системы в Центральной Европе[934].
Интересным и оригинальным представляется осмысление событий в Юго-Восточной Европе в 1912–1913 гг. одним из авторов журнала «Найнтинс сенчури энд афтэ» – Э. О’Нилом. Он считал, что Бухарестский мир просуществует довольно продолжительный срок, и объяснял его устойчивость действием внутри– и внешнеполитических факторов. Взаимное соперничество, с одной стороны, и боязнь быть втянутыми в войну – с другой, сдерживали великие державы от активного вмешательства в ситуацию на Балканах, что предоставляло местным государствам достаточно простора для решения региональных проблем собственными силами. О’Нил полагал, что, ревизионистские устремления проигравшей стороны (в первую очередь речь шла о Болгарии) были бы сразу пресечены другими государствами региона, поскольку никто из них не собирался становиться следующим объектом болгарской воинственности. Журналист уподоблял Бухарестский мир Франкфуртскому. Недовольство Франции его условиями не означало пересмотр Франкфуртского мира в скором времени. То же самое, по мнению О’Нила, можно было сказать о Бухарестском договоре и Болгарии[935]. Если переложить выводы британского журналиста на современные разработки в области международных отношений, то получается, что взаимная нейтрализация влияния великих держав обеспечивает региональной подсистеме стабильное функционирование.
Показательно, что обозреватель «Контэмпэрери ревью» Э.Дж. Диллон также характеризовал Бухарестский мирный договор как окончательный и не подлежащий пересмотру. На его взгляд, должно было пройти много времени, прежде чем Болгария восстановила бы свои силы[936].
Представители Форин Оффис были менее оптимистичны и более сдержаны в своих оценках новых балканских реалий. В отличие от публицистов, они не рассматривали Бухарестский мир как торжество неких разумных принципов, гарантировавших прочность нового регионального порядка на Балканах. На взгляд Никольсона, надежды на продолжительный мир на Балканах были очень иллюзорны, ибо Европе вновь предстояло увидеть возобновление военных действий в регионе. Заместитель статс-секретаря по иностранным делам с сожалением констатировал, что, «кажется, нет конца и края этому злосчастному вопросу»[937]. Однако Никольсон прогнозировал благоприятную международную обстановку в ближайшем будущем: балканские государства были истощены двумя последними войнами, а великие державы сосредоточились на решении своих внутриполитических проблем[938].
Осенью 1913 – весной 1914 г. главный очаг региональной нестабильности переместился в Албанию. Рассуждая о создании Албанского государства и сложностях, с которыми столкнулись великие державы в очерчивании его границ, Э.Дж. Диллон отмечал, что Лондонская конференция, подобно Берлинскому конгрессу, «в процессе мирного урегулирования посеяла семена нескончаемой борьбы» на Балканах[939]. Албанская проблема имела несколько измерений: международное (великие державы, по сути, гарантировали существование Албании), локальное (сербско-албанские и греко-албанские территориальные противоречия) и внутриполитическое (формирование албанской государственности, с одной стороны, и интеграция Сербией и Грецией албанского населения, присоединенного к ним по итогам войн 1912–1913 гг. – с другой).
Рождение Албании, по словам Э.Дж. Диллона, не являлось стечением обстоятельств, а было согласованным решением великих держав, от которых требовалась политическая воля, чтобы обеспечить княжеству «более или менее приемлемые условия национального существования»[940]. В соответствии с принятыми на себя международными обязательствами, великие державы участвовали в формировании системы государственного управления Албанского княжества, его административной и финансовой структур. С этой целью была создана международная комиссия в составе делегатов от шести великих держав и представителя от Албании. В течение шести месяцев великие державы обязывались выбрать подходящую кандидатуру на албанский престол. Организация жандармерии, которая была призвана гарантировать безопасность и общественный порядок в княжестве, поручалась европейским офицерам