не этакого громкоголосого крепыша вроде Джона Уэйна, а Дэнни Кея, который, сохраняя спокойствие и не устраивая показухи, вызывал у зрителей смех. И пользовался всебщей любовью.
Таким же был и Гань. Когда он улыбался своей широкой улыбкой, виднелся кривой клык. У него была забавная походка слишком быстро выросшего мальчика. Бросаясь мне на помощь, чтобы передвинуть стул или донести кастрюлю, он мог споткнуться и упасть, не пройдя и трех шагов. Вот такой он был человек — без всяких усилий делал так, что людям рядом с ним становилось легче.
С другими он оживленно болтал, а со мной был очень стеснительным. Я часто ловила на себе его взгляд. Гань словно пытался придумать, что же мне сказать. Однажды, после долгих раздумий, он сказал тихо и очень искренне:
— Это блюдо даже моя мать не смогла бы приготовить вкуснее.
Я принялась его ругать:
— Никогда не говори так о своей матери!
Он сразу покраснел:
— Сестра, прости мои плохие манеры.
Потом он съел еще два пельменя и сказал все так же тихо:
— Но они и правда лучше, чем у моей матери.
Помню, как Вэнь Фу после этих слов громко рассмеялся и спросил:
— Так ты поэтому худой, как тростинка?
Не могу сказать, кого он пытался тогда оскорбить: меня или мать Ганя. Но мне подумалось: «Почему мой муж не может быть таким, как Гань?» И вдруг я поняла, что могла выйти замуж за хорошего человека. Не все мужчины походили на Вэнь Фу. Почему я не знала, что у меня есть выбор?
Я видела, что другие пилоты добры и любезны. Они хорошо ко мне относились. Вслух никто не упоминал о моей беременности, но все о ней знали. Пилоты часто провожали меня домой, неся мои тяжелые сумки с продуктами. Один из них, в распоряжении которого был армейский грузовичок, предложил отвозить меня куда понадобится. И Гань, застенчивый пилот, которому так нравились мои пельмени, вечерами играл со мной в бадминтон, пока Вэнь Фу и другие сражались в карты или маджонг.
Я хорошо помню эти вечера в сиянии лунного света, ронявшего отблески на окна. Отбивая волан над сеткой, мы смеялись, когда попадали друг в друга. Если я промахивалась, Гань настаивал на том, чтобы поднять волан, чтобы я не устроила своему полному желудку «несварения».
Иногда, когда Вэнь Фу не было в городе, Гань приглашал меня перекусить, просто поесть лапши. Мы ходили в какое-нибудь незатейливое дешевое местечко неподалеку. А потом он всегда провожал меня домой, ведя себя, как достойный друг семьи или брат, и прося прощения, если случайно задевал мой локоть.
Однажды Хулань увидела, как мы разговариваем за кухонным столом. И после ухода Ганя поддразнила меня:
— Ой-ой! Будь осторожна!
— Что ты имеешь в виду? — спросила я.
— Ничего, — ответила она. — Просто советую тебе быть осторожной, чтобы потом ничего в виду не иметь.
— Глупость какая! — воскликнула я, и она рассмеялась.
Как странно сейчас об этом вспоминать! Я не думала о Гане уже больше пятидесяти лет. И теперь я как будто снова нашла скрытый осколок своего сердца, счастье, которым ни с кем не смела поделиться, и боль, которую никто не мог мне облегчить. Как бы я рассказала об этом Хулань? Ведь я сама твердила ей, что нельзя позволять себе наслаждаться счастьем во время войны! Но я говорила так, еще не зная, каким бывает счастье.
Однако тебе я скажу: Гань для меня много значил. Наше знакомство длилось недолго, и все же я понимала, что у него на сердце, лучше, чем когда дело касалось моего собственного мужа. И благодаря этому мне было не так одиноко.
Однажды Гань признался, что вечерние прогулки со мной дарят ему огромную радость. Я не успела еще спросить, почему, как он уже ответил: оказывается, он боялся оставаться в одиночестве по ночам. И снова продолжил, прежде чем я попросила объяснений:
— Знаешь, по ночам иногда можно увидеть то, чего не видишь днем.
Я кивнула и сказала, что и со мной такое случается.
И он рассказал мне о своих ночных кошмарах.
— Я никогда и ни с кем об этом не говорил. Это произошло, когда я был еще мальчишкой, в последний год Тигра. Я увидел сияющий призрак в темноте.
В ответ я поделилась с Ганем историями из собственного детства. Один из померещившихся мне призраков оказался отражением луны в окне. Другой — Старой тетушкой, которая встала, чтобы выпить отвар от несварения. Третий — высохшим растением, прижавшимся к стеклу оранжереи.
— Призраков, живших лишь в моем воображении, помню и я, — отозвался Гань. — Но тот был другим. Он сказал, что вернется за мной до наступления следующего года Тигра, до того как мне исполнится двадцать четыре.
— Во снах всегда много глупостей, — ответила я.
Но он продолжал рассказ так, словно и сейчас видел этот кошмар.
— «Не бойся, — сказал призрак, — твоя смерть будет безболезненной. Но когда ты увидишь мое лицо, зовущее тебя в темноту, ты должен будешь сразу пойти со мной. Не спорь и не говори ни единого слова». Конечно, я ему не поверил. Я крикнул: «Ты всего лишь дурной сон! Уходи!»
— А потом ты проснулся. — Мне хотелось его успокоить. Или успокоиться самой. — Тебе было все еще страшно, и ты запомнил это на всю жизнь.
— Хуже, — откликнулся Гань каким-то безжизненным голосом. — Да, я проснулся, это правда. Даже поднялся с кровати, чтобы убедиться, что больше не сплю. И когда я встал возле дверей, я увидел, что призрак все еще рядом. Он сказал: «Ты не веришь, что такова твоя судьба? Так я тебе докажу». И перечислил девять несчастий, которые со мной случатся перед тем, как закончится моя жизнь. Девять, число завершенности. Когда призрак исчез, я так и остался стоять у дверей.
— Ай, Гань, какая страшная история! — воклик-нула я.
— Одиннадцать лет я пытался забыть этот сон. Но восемь несчастий со мной уже произошли, причем в точности так, как описал их призрак. А теперь, как мне кажется, близится и девятое. Через четыре месяца наступит новый год Тигра. — Он нервно рассмеялся. — Сколько мук из-за безболезненной смерти!
Рассказав о своем кошмаре, Гань дрожал так, словно на улице стояла зима, а не теплая осень. Я видела, что он верит в то, о чем говорит. После его исповеди меня и саму едва не бросило в дрожь, поэтому я побоялась спрашивать, что же это за восемь несчастий, которые уже случились. Я смогла только рассмеяться и сказать:
— Надо же, какой