так, я бывал в этих местах. Похоже... Точно, похоже... Вот здесь, говоришь, курень Хаатая?
— Здесь, — показал Темучин.
— Интересно, — покрутил головой Тагорил. Спросил: — Кто тебя научил этой штуке?
— Да кто меня учил, — ответил с неопределённостью Темучин. Лицо его смягчилось. — Жили мы, как ты знаешь, на берегу ручья, и с матерью, вспоминая наш курень, часто на берегу, на песке, чертили — где стояла юрта Есугей-багатура, какие дороги к куреню ведут. Да мало ли что вспоминалось тогда... Это, — он показал рукой на груду песка на кошме, — оттуда, с ручья.
Лицо хана посерьёзнело, он взялся пальцами за подбородок, взглянул на Темучина:
— Ну, с ручья так с ручья, а штука добрая. Так как, ты говоришь, провести тумены?
Темучин показал.
— Ага-а-а, — протянул хан, — а кто их поведёт?
— Ты, хан-отец.
— Нет, — качнул головой Тагорил, — я стар.
— Тогда, — твёрдо сказал Темучин, — один тумен поведу я, другой Субэдей.
— Субэдей? — удивился Нилха-Сангун, ухватив себя за косицу над ухом. — Сын кузнеца?
— Да, сын кузнеца, — подтвердил Темучин, — но у нас нет сына нойона, у которого был бы такой же зоркий глаз, как у Субэдея, и такая же твёрдая рука.
— Хм, — хмыкнул хан Тагорил, — а не боишься вызвать гнев нойонов? Многим такое не понравится.
— То, что не понравится, знаю, — ответил Темучин, — но знаю и то, что на Субэдея можно положиться в сече, а это — главное.
Темучин говорил с такой уверенностью, что Тагорил понял — о Субэдее сын Оелун подумал заранее.
«Молодость, молодость, сила, — прошло у него в голове, — молодости на всё хватает: и на то, чтобы обдумать слова, и на то, чтобы претворить их в жизнь. Так и должно быть. Сын Оелун заглядывает далеко, ну да у молодых дорога не имеет конца... Всё правильно...»
— Субэдей, — произнёс хан раздумчиво, — Субэдей... Ну, что ж... Малого коня хвали, говорили старики, большого запрягай. Я видел его в седле и видел во главе воинов. Такого коня надо запрягать.
Сказал как точку поставил. Но разговор не кончился. Было оговорено, что тумены под водительством Темучина и Субэдея ударят по меркитам ещё до того, как степь очистится от снега.
— Сейчас в курене Хаатая нас никто не ждёт, — сказал Темучин, — мы войдём в земли меркитов, как нож в растопленный жир.
На том и порешили.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1
— Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши! — выкрикнул Хорезм-шах Ала ад-Дин Мухаммед. Он никогда не был так разгневан. Но гнев — не сила, а слабость. Ему не следовало горячиться. Впрочем, основания для гнева были.
Жадность кыпчакских эмиров, толкнувшая их за пограничные пределы кара-киданей, вызвала раздражение гурхана Чжулуху, а у него воинов было, как песка в пустыне. Быстрые на низкорослых мохноногих степных лошадках, не отягчённые в походах обозами, кара-кидани могли залить собой земли Ала ад-Дина, как половодье заливает поля.
И такое случалось.
У Хорезм-шаха было два решения, которые в какой-то степени спасали его земли от разорения. И первое, что он мог, — это собрать войско и возможной мощью подпереть восточные пределы державы. Однако в этом случае виделись ему сложности и опасности. Прежде всего, для того чтобы посадить на коней и привести к восточным пределам тысячи воинов, нужно было время, и время немалое. Но то было не главным.
Хуже было другое.
Большую часть начальствующих лиц в войске составляли кыпчакские эмиры, которые и вызвали раздражение гурхана кара-киданей, и вот о них-то в припадке гнева шах и выкрикнул в лицо Теркен-Хатун, царице всех женщин: «Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши!»
Так было сказано о людях, родных Теркен-Хатун по крови и служивших опорой её могущества. Но царица всех женщин, в отличие от сына, не закричала и не затопала каблуками, однако лицо её налилось таким презрением, что у шаха судорогой стянуло челюсти.
На кыпчакских эмиров, надо полагать, после этого рассчитывать стало трудно.
Был ещё выход, к мысли о котором шах пришёл, охладив себя. Трудный выход, тоже несущий сложности и опасности, но всё же представившийся шаху приемлемым.
И он решился. Над дворцом повисла внезапная после бурных сцен тишина. Дворец вроде бы даже обезлюдел. Не было видно ни слуг, ни служителе» шаха. Сам Ала ад-Дин скрылся в своих покоях, и от него не поступало никаких распоряжений.
Это было более чем странно.
Те, кто знал о событиях на восточных пределах державы, отчётливо понимали: дорога минута. Понимала это и царица всех женщин.
Напряжение нарастало больше и больше.
Однако посыпанные золотистым песком дорожки роскошного дворцового сада были пустынны и на них слышалось только воркование безмятежных горлиц. Отцветал миндаль, и воздушные лепестки тихо падали и падали в лучах нежаркого солнца. Что уж горлицам не ворковать?
Не слышно было голосов и в длинных дворцовых переходах.
У Теркен-Хатун началось возбуждённое сердцебиение. Она задыхалась. Царицу всех женщин провели к фонтану, и возле неё захлопотали лекари. Теркен-Хатун была бледна. Может быть, впервые за многие годы она не лицедействовала, а ей действительно стало плохо. Царица всех женщин была вздорной, взбалмошной, властолюбивой, но не глупой и представляла грозность нависшей над державой опасности.
Внезапно шахская половина дворца оживилась. Захлопотали слуги, зазвучали шаги в переходах. Теркен-Хатун сообщили, что множество гонцов было разослано Ала ад-Дином по городу.
Шах повелел собрать большой диван[51].
На столь высокое собрание царица всех женщин пришла, несколько оправившись от немощи, но всё ещё чувствуя слабость и тревогу, так и не оставившую её.
На совет были собраны все высокие лица государства.
Распахнулись широкие двери, и появился шах.
Царица всех женщин, не скрывая того, всмотрелась в лицо сына.
Шах вошёл медленнее, чем обычно, плечи его были опущены, глаза упорно смотрели в пол. Он сел, и рука его привычно потянулась к бороде, но Ала ад-Дин резко опустил руку и впился пальцами в подлокотники кресла.
Глаза его по-прежнему были опущены. Так он просидел долго. Минуту, две, а может, и больше.
В высокие и широкие окна вливалась прохлада сада, и слышно было, как переливались и звенели струи фонтанов. Но это только подчёркивало напряжённую тишину. У присутствовавших перехватило дыхание. Когда задумываются сильные мира сего, задержишь дыхание, ибо неведомо, чем