железные шлемы. Крепкие лошадиные крупы лоснились, и видно было, что кони кормлены хорошо и выдержат дальний поход. Но довольства, тем более гордыни на лице Темучина не было. Лицо было спокойно-сосредоточенно. Он слышал, как за его спиной нойоны, выхваляясь друг перед другом, перебрасывались хвастливыми словами:
— Смотри, смотри, вон мои... На караковых... Хороши!
— А мои на серых! Пожалуй, получше. Кони-то, кони... Играют, застоялись, кормлены от пуза!
— Э-э-э... На вороных взгляните. Куда вашим!
Темучин отчётливо разобрал слова, но даже не повернулся к нойонам. Однако подумал: «Каждый своё выхваляет. Ну да пусть их. На морозце, под этим солнцем, перед выступающим в поход туменом воину хорошим конём гордиться — оно и неплохо». И тут увидел: из-за холма выскакали несколько всадников и намётом пустили коней. В передовом из скачущих Темучин по посадке угадал Субэдея. Всадники остановились, и по взмаху руки Субэдея рекой выливавшееся из-за холма войско разделилось на два рукава. Один из потоков повернул круто в сторону и пошёл в степь против солнца. Темучин удовлетворённо хмыкнул: войско разделилось так чётко и разом, что сомнения не оставалось — каждый воин знал свой урок. Теперь важно было, чтобы, разойдясь по сторонам и пройдя долгий путь по степи, оба потока сомкнулись в назначенный час у куреня Хаатая. В этом был залог победы.
Темучин повернулся к нойонам, жёстко сказал:
— Урагша!
Послал вперёд Саврасого.
4
Тумен Субэдея рвался через степь на жёлтую звезду, светившую на предрассветном небе. Мотались гривы по ветру, вскидывались лошадиные морды с закипающей пеной на губах. Но ветер, как и было предсказано, дул южный, мягкий, тёплый.
Кони шли хорошо.
Без остановки шёл по снежной равнине и тумен во главе с Темучином. Скакавший бок о бок с ним Джелме удерживал крепкой рукой древко туга. Белые хвосты туга стелились по ветру. Среди тысяч выведенных Темучином в поход не было и одного сомневающегося в победе. Да, победа в головах воинов была неотделима от имени Темучина. Почему, как и когда пришла уверенность к каждому, сказать было трудно. Скорее, вера зрела день за днём, и причиной тому была удачливость Темучина во всём.
Он прискакал в курень хана Тагорила на чужом, хромом и загнанном жеребце, а вскоре привёл в тот же курень тысячи лошадей Кирилтуха. Он отправился в земли тайчиутов с сотней всадников и вихрем прошёл эти земли из конца в конец, не потеряв ни одного воина. Он свалил могучего хана, даже не встретившись с ним в сече. Воины-кереиты, ходившие с Темучином в поход, рассказывали такое, что было достойно песен улигерчей[52]. Говорили — Темучин может переходить реки и никто не найдёт следа, где он вошёл в поток и где вышел из него, так как его переносят через воду духи. Темучин — убеждали — проникает через войска врага невидимым, так как его укрывают халатом, скрывающим от глаз противника, всё те же добрые духи. Слово его — утверждали — верно, как верно то, что после ночи над степью взойдёт солнце. И рассказывали, что он обещал своим нукерам, Субэдею и Джелме, высвободить из ямы их отца, в которой тот сидел годы, и высвободил, едва ступив на землю тайчиутов. Говорили, что он необыкновенный стрелок из лука и может пустить стрелу в небо, другой расщепить её пополам, и уже называли его мергеном. Тогда же стали обращаться к Темучину, величая его гуай и ецеге. Первыми это сделали Субэдей и Джелме, да они и не могли по-иному, так как, пока отец их не был освобождён из ямы, Темучин был для них отцом. И, уж безусловно, в каждой юрте были сказаны слова о его бескорыстии.
«Из приведённых из похода на земли тайчиутов тысяч отменных жеребцов, дойных кобылиц и овец, — говорили, — он не взял себе ни головы, но всё отдал на боевое снаряжение воинов».
И это было правдой. Богатства Темучину были ни к чему. Отары овец, табуны кобылиц, белые юрты, дорогое оружие, развешанное вокруг очага, хурачу, склоняющие перед нойоном головы... Нет, он твёрдо шёл к намеченной цели. Она была для него дороже того, что люди считают богатством. Темучин без сожаления отдал военную добычу, и теперь войско его выступило в поход на земли меркитов, вооружённое длиннолезвенными китайскими мечами и с полными колчанами стрел с наконечниками для дальнего боя. Не было воина, который шёл бы за Темучином на хромом коне и с пустыми чересседельными сумами. У каждого был запас хурута и сушёного мяса на десять дней, и многие вели за собой двух, а то и трёх заводных коней. Нет, с таким нойоном во главе никто не сомневался в победе. А эта уверенность была, наверное, более грозным оружием, нежели мечи и стрелы. Во всяком случае, так считал Темучин. Накануне выступления, поддерживая веру в победу, он сказал перед туменами:
— Я, обдумывая поход, веду в сражение, но победу одержите вы! Каждый!
И, подняв плеть, ткнул рукоятью в стоящего перед ним, а затем указал на другого, третьего, десятого. И такая сила была в этом движении, такая убеждающая властность, что всадники невольно выпрямились в сёдлах.
Сейчас Темучин, как всегда чуть боком сидя в высоком седле, поспешал впереди тумена, утопив голову в воротник серого грубошёрстного шабура, перетянутого широким кожаным поясом. Шабур, да и вся воинская справа Темучина ничем не отличалась от одежды и вооружения его воинов. Он шёл на то обдуманно, считая, что только глупец может скакать впереди туменов, бахвалясь богатой одеждой и раззолоченным оружием. Мысли были заняты иным. Из-под низко надвинутого на лоб лисьего треуха внимательно и сосредоточенно поглядывали льдисто-холодные глаза. И ясно было, что они примечают не только всё окрест — степь, покрытую тающим снегом, редкие в этих местах перелески, поднимающиеся то тут, то там холмы и даже следы, пересекающие путь тумена, — но ещё и другое угадывалось в их глубине. Этим другим — то озабочивавшим, то просветлявшим взгляд — были думы о предстоящем сражении. Он, Темучин, всё сейчас делал впервые. Впервые вёл тумены за собой. Впервые под его началом были не только простые воины, каких он водил в земли тайчиутов, но и десятки природных нойонов, отношения с которыми надо было чётко определить. Наконец, он впервые должен был вступить в сражение не с сотней воинов, но с многотысячным войском. Ему было о чём подумать. Изменения в глазах меняли и лицо, так как глаза, и прежде глаза,