class="p1">У императора Чунь Ю ослабели ноги. Он присел на пень, и, словно освещённые вспышкой молнии, ему увиделись лица придворных. К своему ужасу, император внезапно различил за тканью из дворцовых улыбок, приседаний и поклонов крепкокаменные скулы, жёсткие глаза, могучие плечи, буграми поднявшиеся перед прыжком. А обострившийся слух Чунь Ю различил неясные до того шёпоты, порхавшие то тут, то там в бесчисленных дворцовых переходах и переходиках, залах и зальцах, вдуматься в которые до того было ему недосуг.
Чунь Ю понял, что означает отсутствие охраны у шатра.
Тому, кто годами привык сидеть на троне, жёстко и неудобно пристроиться на лесном пеньке. Ярость вспыхнула в сердце императора. Но это была ярость бессилия. У него достало ума, чтобы понять истину: упавшее дерево никогда не поднимется.
Ярость императора угасла.
Из расцвеченного осенней листвой леса, пышного и великолепного до щемящей боли, тихо выкатилась скромная повозка, и скромные, но настойчивые люди предложили императору подняться на сиденье. Помня, что ежели в гневе пнёшь камень, только ноге будет больно, Чунь Ю подчинился их воле. За ним задёрнули серенькую, неприметную шторку.
Вот так. Без лязга мечей и шума.
Повозка покатила по опавшим листьям, многократно воспетым поэтами. Дорога ей предстояла долгая, в забытую провинцию великой империи.
В тот же час стремительной походкой взбежал по ступеням лестницы императорского дворца в Чжунсине князь Ань-цуань. Костлявое, обтянутое сухой кожей лицо его было решительно и дерзко. Глаза широко распахнуты.
В тронную залу, в которую ещё вчера он входил с низким поклоном и почтительно приседая, Ань-цуань вступил уверенно. Каблуки прогремели по лакированным плахам, и Ань-цуань приблизился к трону. Ещё ступенька, вторая... Тум!
Тум! — стукнули жёсткие каблуки, и князь, а отныне — император, сел на трон. Откинулся на высокую спинку и величественно вскинул голову.
Вступившие за ним в залу, затаив дыхание, замерли.
Жёлтые глаза Ань-цуаня медленно, с угнетающей властностью прошли по лицам придворных. И по мере того как неистовые эти глаза — упор в упор — встречались с глазами стоящих перед троном, опускались головы.
Наконец перед новым императором склонились все. Но он по-прежнему не произносил ни слова, словно ждал чего-то, что могло с ещё большей силой и очевидностью утвердить его новое высокое положение.
Головы придворных клонились ниже и ниже.
Старейший из придворных, стоявший ближе других к трону, понял нового властелина. Плавно качнулся и, чуть подавшись вперёд, отдал тот поклон, который в империи отдавался только одному лицу — императору. Этот поклон древнего церемониала означал: я не только склоняю голову, но и весь — жизнью и смертью — принадлежу тебе.
Отступая шаг за шагом к распахнутым дверям, старейший из придворных выпятился из залы. За ним, повторив ритуальную церемонию, покинули зал остальные.
Ань-цуань остался один. И не только в тронной зале, но и во дворце всё замерло в безмолвии. Застывшее, костлявое лицо Ань-цуаня неожиданно изменилось. Бескровные, узкие, прочерченные неподвижной полосой губы вдруг дрогнули и неестественно растянулись. И тут же чуть приподнявшиеся их уголки затрепетали. Трудно было определить, что выражает это движение: радость, презрение, торжество? Оно было слишком вяло. В нём недоставало яркой краски. А может быть, чувства императора не нуждались в ярких красках? Отныне он одним мановением пальца мог решать судьбы тысяч людей. А где же стремительность князя Ань-цуаня? Где его дерзость? Или они выгорели в его душе в ту минуту, когда он сел на трон? Да и о чём думал император, сидя в пустой тронной зале? О свергнутом им Чунь Ю? О недавних сподвижниках в заговоре, так покорно склонивших перед ним головы? Да, он думал о Чунь Ю и думал о заговорщиках, и стремительность его не исчезла. Только проявилась она неожиданным для многих образом. Впрочем, неожиданного не было. Так и должно было статься.
Император Чунь Ю внезапно умер в глухой провинции. Нет, его не застрелили из лука и не сразили мечом. С вечера он хорошо себя чувствовал и даже отведал присланных из столицы редкостных фруктов. Потом покойно лёг спать и не проснулся.
А заговорщики? Недавние соратники? Их казнили. Одного за другим, как обычно казнят заговорщиков все приходящие к власти через кровь.
Примечательно — когда последний из заговорщиков, прокляв и императора Чунь Ю, и императора Ань-цуаня, испустил последний стон в глухом подземелье, в Чжунсине объявился купец из Чжунду Елюй Си. Как и обычно, он пришёл с караваном редкостных товаров, которые непременно захотел представить взору нового императора. Императорский дворец перестраивался и украшался, и редкие товары, прибывшие в Чжунсин издалека, были, как никогда, кстати.
Купца приняли во дворце. Успех товаров был бесспорен. Елюй Си, как всегда представляя даже неприметную вещицу, умел подать её как бесценную жемчужину на чёрном бархате. Товары были приобретены для пользования императором. И никто не приметил, что во время торговой сделки купцу из Чжунду был передан пергамент с императорской печатью. Да и как было приметить? Вокруг цвели улыбки, и раздавались восторженные голоса придворных ценителей красоты. А сам Елюй Си всё кланялся, кланялся смиренно и с благодарностью за столь высокую оценку его стараний угодить императору. В лучах яркого солнца сверкали и переливались всеми красками радуги неземной красоты ткани и ковры, фарфор и индийская кость, чеканное серебро и редкостные камни. Глаза разбегались, и тут было не до того, чтобы приметить, как из руки в руку передан был свиток с императорской печатью.
Вскоре Елюй Си покинул Чжунсин. И это было понятно хороший купец всегда в дороге.
В послании императора Ань-цуаня в Чжунду было сказано, что он приступил к подготовке похода против варварской степи и полагает то главным делом.
Обладателя всемогущей пайцзы могло ждать в столице Цзиньской империи немалое вознаграждение за выполненное поручение, но он был невесел. Елюй Си слишком много повидал за долгие свои годы. Ему было ясно, что на этот раз он заглянул слишком глубоко в жизнь тех, о ком знать и судить непозволительно. Наградой за такое мог стать и смертный приговор. Деревянный осёл на центральной площади Чжунду по-прежнему стоял на крепких ногах, и широкая его спина готова была принять новую жертву.
Елюй Си поднялся на верблюда, уселся в высокое седло и оборотил лицо к провожающим. И вот как ни умел он сохранять невозмутимость в минуты опасности, сейчас объявились во всей фигуре его неуверенность, тревога, настороженность. А может, оттого и объявились, что всегда представал он перед людьми, как панцирем, защищённый своей золотой пайцзой, а сей миг ясно стало, что щит этот