доносились приглушённые голоса нукеров. Хан сидел, уперев локти в колени и положив голову на сцепленные в замок руки. Лицо было озабоченно. И Тагорил и Темучин понимали, что как ни удачен был осенний набег на землю тайчиутов, но то был только набег. Темучин с сотней воинов, словно копьё, пробил тайчиутские владения и, избежав сечи, ушёл за пределы тайчиутских земель.
Ныне, с гибелью Таргутай-Кирилтуха, надо было ждать иного.
Это как в зимней охоте на медведя. Охотник выслеживает берлогу, подбирается к ней, вырубает подлиннее слегу и суёт её в продушину, тревожа грозного хозяина леса. И тотчас отскакивает назад.
Всё, что было до этого мига, — только начало борьбы с хозяином. Разбуженный от спячки, он выскочит из логова могучим комом разъярённой плоти, и охотнику надо крепко стоять на ногах.
Поднятый из берлоги хозяин — грозен и страшен.
Тагорилу было ясно, что тайчиуты сейчас — как разбуженный медведь. И даже не разбуженный, а раненый. А такой хозяин — о том знал каждый охотник — ещё опаснее.
Для племени тайчиутов наступило время, когда речь шла о самой жизни.
Тагорил поднял глаза на Темучина.
Следов вчерашнего пира на лице сына Оелун не было. Напротив, Темучин был, как всегда, сосредоточен и, чувствовалось, внутренне собран для немедленного действия.
Тагорил улыбнулся, спросил:
— Как проводила утром молодая хозяйка?
Темучин не ответил улыбкой на улыбку, хотя на миг в его сознании объявилось лицо Борте и её тёплые руки, сомкнувшиеся на его шее. Он сказал о другом:
— Хан, нам не надо менять ничего из задуманного. Мы решили направить удар против меркитов, так и следует оставить.
У Нилхи-Сангуна, сидевшего рядом с отцом, брови поползли кверху.
— Как! — воскликнул он, морща мягкие губы. — Сейчас самое время ударить по тайчиутам!
— Нет, — твёрдо возразил Темучин. — О тайчиутах надо забыть.
В голосе его угадывалось напряжение, но он перемог волнение и много спокойнее спросил:
— Я знаю нойонов своего племени. Пускай они винят друг друга во всём случившемся. Ярятся. Это их только ослабит.
Опустил лицо, переждал мгновение, добавил:
— Это моё родное племя. Хан... Ты поймёшь меня...
Говорил он трудно. Каждое слово, видно было, давалось ему нелегко.
— Таргутай-Кирилтуха больше нет... Он получил своё, и получил по заслугам... Не хочу, чтобы страдал народ тайчиутов. Он не виноват ни в чём.
И ещё раз опустил голову и помолчал. Наконец сказал:
— Не хочу возвращаться на свою землю с мечом в руке. Мы разгромим меркитов, и уверен, что тайчиуты придут к нам с предложением мира.
Повторил:
— Сами придут, а не я притащу их на аркане.
Тагорил, как это бывало с ним в минуты раздумий, взял прут и, вытащив из-за пояса нож, принялся строгать веточку. Острый нож легко входил в древесину, и завитые стружки падали и падали на серую кошму, выстилавшую юрту. Темучин и Нилха-Сангун следили за движением ножа Тагорила, но и тот и другой, зная об этой привычке хана, угадывали, что мысли Тагорила далеки сейчас и от ножа, и от стружек, белой пеной закрывавших кошму.
Хан думал о том, что настоянием Темучина за осень и минувшие две зимы племя кереитов, его воины разделены на сотни, пятисотни, тысячи и тумены[49]. Во главу каждого отряда поставлен нойон, и тумены сведены в тьму[50], которую возглавляет он, хан Тагорил. Такого деления воинов не было в степи, и сейчас, при этой организации, кереиты обрели невиданную силу. Больше того, настоянием Темучина воины были обучены тройной связке в лаве и охвату врага волчьим кольцом при ударе, чего тоже никогда не было. Тагорил выводил тумен в степь и видел, какая это необоримая мощь. С уверенностью можно было сказать, что сегодня в степи кереитам не сможет противостоять ни одно племя.
Перехваченная ножом ветка упала к ногам хана. Он подхватил её, повертел в пальцах, бросил в огонь.
Взглянул на Темучина.
— Я согласен, — сказал, — племя тайчиутов не нужно завоёвывать мечом. Но что нойоны придут сами — сомневаюсь. Однако это дело второе. Поговорим о меркитах.
— Я думал об этом, хан, — ответил Темучин, поднялся, как подброшенный тетивой лука, шагнул к выходу. От его сильных, размашистых движений в юрте стало тесно.
Темучин многим удивлял хана Тагорила, но на этот раз он удивил его более, чем когда-либо.
По приказу Темучина нукеры внесли в юрту широкое полотнище толстой кошмы с насыпанным на неё сухим речным песком.
— Что это? — с недоумением покосился Тагорил.
— Подожди, подожди, хан-отец, — ответил Темучин и приказал нукерам расстелить кошму у очага.
Те выполнили приказ.
Темучин отпустил нукеров и, опустившись на корточки, разровнял песок.
Тагорил, всё так же ничего не понимая, следил за его действиями.
Темучин поднял глаза. В них хан прочёл, что он, Темучин, приглашает его к уже продуманному, многократно взвешенному и даже пережитому сердцем со всеми взлётами в радости и падениями в огорчениях.
— Вот здесь, — Темучин начертил пальцем кружок на утрамбованном ладонями песке, — твой курень, хан-отец. Вот здесь, — палец Темучина прочертил извилистую линию, — границы земель меркитов. Здесь — курень их хана Хаатая.
Тагорил внимательно следил за рукой Темучина.
— Так, понимаю...
— Здесь, — и палец Темучина полетел по песку, — леса, а вот Керулен, здесь горы...
Темучин поднял лицо от кошмы, взгляд упёрся в глухую стену юрты, но хан Тагорил, взглянув в его глаза, понял, что перед взором сына Оелун сейчас не серая кошма стены, а распахнутые дали степи.
— Я прошёл эти земли, хан-отец, — сказал Темучин, — когда скакал к тебе, только-только освободившись от канги.
Он опять склонился над кошмой с песком.
— Нам надо, — сказал Темучин, и палец его прочертил две сходящиеся в конце линии, — пройти двумя туменами вот этими путями и охватить с двух сторон курень Хаатая. Если мы пойдём так, то до момента, когда наши воины выйдут к куреню, их не увидят ни одни глаза в степи. А если увидят — то и это неплохо. И вот почему.
На лице Тагорила появился живой интерес. Он ближе придвинулся к кошме и, вглядываясь в начертанные Темучином линии, спросил:
— Это Керулен? — Коснулся пальцами песка. — Это леса?
— Да, — подтвердил Темучин.
Лицо хана оживилось. И он не то с изумлением, не то с восторгом воскликнул:
— Всё похоже! Всё