ряды. Я никогда не забуду, как на встрече с убеленными сединами молодыми генералами и офицерами штаба Варшавского договора Оля сказала: «Вот я смотрю на вас, на ваши мундиры и ордена и думаю о простых девчонках, которых нет с нами, и это как-то ужасно несправедливо. Сделайте так, чтобы этого никогда не повторилось», – и заплакала, а в зале повисла долгая тишина.
Григорий Козинцев
2 января 1969 года.
Дорогой друг Стасик!
А почему Вы решили, что я Ваш фильм не видел? Я всегда радуюсь не отзывам и служебным успехам, а фильмам. Я его смотрел в Кисловодске и не написал, так как прочел, что Вы уехали в Японию.
Тогда еще раз обрадовался.
Фильм – очень хороший. И что главное – Ваш. Я считаю, что до этого Вас зря ругали: работа была хорошая. Но этот – Ваш. Вот что для меня важно.
Есть там одно сценарное положение, кажущееся мне менее убедительным, нежели все остальное: любовь Вашего героя к более молодой девице. Он ведь из-за этого хочет уйти: учебник по истории в этом случае не повинен.
Но это сущая мелочь. Однако у меня такой поганый характер, что нет того, чтобы тактично промолчать.
Кроме того, сама тема любви молодой бывшей ученицы к старому учителю как-то облагораживает нашего брата, лень старого учителя.
Другой хрен – дедушка Лир – свел меня с ума. Сочинение с каждым днем кажется все лучше, а понимания, как его снять, – все меньше.
Обнимаю Нину, она просто отлично играет. Ни чуточки карикатуры. Андрею – much love. Так держать всей семье.
Г. Козинцев.
Письмо жене Н. МЕНЬШИКОВОЙ
10 октября 1969 года.
Дорогая моя!
Все хочу тебе написать, и все рука останавливается. Может, и ни к чему все это. Может, на самом деле просто нервы расшалились.
Я ведь сбежал. Сбежал от самого себя. Если бы ты знала, до чего я сам себе противен. Да, конечно, я все время веселый, все время шучу, веселюсь и развлекаюсь, а на самом деле мне так плохо, как еще ни разу не было. Может быть, плохо именно потому, что все так хорошо. Все хвалят, все поздравляют. А за что? Уж давно руку подавать не надо.
И жена у меня замечательная на самом деле, и сын, и счастье у нас в доме. Чего ж я сбежал-то? Живи и радуйся.
Это, наверное, называется просто: с жиру бесится. А?
Придрался я, что мотор. И рыбу ловлю 3 часа в день. А в остальное время думаю. Пытаюсь разобраться. Тихо здесь.
Первую ночь, когда приехал и лег спать, показалось, что на свете вообще никого нет. Ночь черная была. Потому что тучи. И только ветер шумит да вода. Так тоскливо стало, что хотел сесть и уехать. А потом решил, что это тоже слабость.
Вот я живу теперь один. А на воду выедешь – так кажется, что на озере вообще никогда не было ни одного человека. Вода черная, и по ней плавают золотые листья. Если вдруг среди туч выглянет на секунду солнце, то вода становится золотая из-за деревьев, которые отражаются в ней.
Работаю. Читаю. Пишу.
Чем больше занимаюсь «Королевской ратью»[118], тем больше не понимаю, как ее сделать. Может, и от этого тоска.
Ты не ругайся. Я ведь знаю, скажешь: ну, совсем одурел мой-то. Да нет, не одурел. Просто противно, что просил у тебя денег. Ведь не один раз, а много. И уехал на твои деньги.
Я ведь на самом деле хотел куда-нибудь уехать. Совсем без денег и попробовать прожить. А потом приехать с будущей работой. Но вот сил хватило только на Валдай.
Нет, не пошлю я тебе это письмо. Все равно не поверишь, что дошел я.
За окном закат. Ярко-оранжевый. Интересно, пошла ты на юбилей ВГИ-Ка или нет. Я не пошел. Это тоже я себе испытание устроил. Вот, думаю, интересно, могу я сбежать от тщеславия. Там ведь все опять поздравлять будут и в президиум посадят, а что от этого человеку прибавится. Ничего ведь. Опять театр для себя и для всех.
Знаю одно, что надо работать. Если еще месяца 3 не буду работать, то сойду с ума. Симптомы уже налицо.
Сколько буду здесь жить – не знаю. Пока не будет на что опереться, не приеду.
Из речи на вручении Госпремии СССР в 1970 году
Подлинное удовлетворение художник находит только тогда, когда живет жизнью своей страны, своего народа, когда радости и горе у них общие. Подлинную радость художник находит тогда, когда ему удается в своем произведении выразить свое время. А если произведение находит поддержку общества и начинает участвовать в жизни общества, то это и есть то, ради чего мы живем.
70-е
«А зори здесь тихие»
«А зори здесь тихие» – фильм-память о наших сверстниках и сверстницах, что не вернулись с войны. И фильм – напоминание о не поддающейся никакому учету ценности каждой человеческой жизни.
Мне кажется, что подвиг наших женщин на войне много выше подвига мужчин, для которых быть солдатом в минуты опасности, нависшей над Родиной, – прямой долг и обязанность. Женщина не должна воевать, ее призвание – рожать детей… Но 300 000 комсомолок ушли на фронт добровольно. Я сам обязан одной из них тем, что живу. Замечательная женщина – санинструктор – везла меня, раненого, на руках на грузовике в госпиталь – Аня Чугунова, впоследствии Бекетова. Картину «А зори здесь тихие» она не смотрела, она слушала – из-за болезни к тому времени ослепла.
Я буквально схватился за повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие», когда она появилась. Кстати, мне дал ее режиссер Марк Осепьян, собиравшийся сам снимать «Зори». Дал и сказал: «Вы это сделаете лучше…» До сих пор потрясен его поступком. Мало кто замечает один из главных смысловых акцентов фильма. Там в конце звучит фраза из сводки Совинформбюро, которую читал Левитан: «За истекшие сутки на Северо-Западном фронте ничего существенного не произошло. Шли бои местного значения». Очень боялся, что эти слова выбросят. «Ничего существенного», но убиты 5 человек. 5 прекрасных юных женщин.
Коллектив просто влюбился в эту картину. Мы начали снимать в мае, под Петрозаводском, в деревне, а кончали снимать, когда пошел снег, в октябре. То есть мы двухсерийную картину – которую имели право снимать 2 года! – сняли за 5–6 месяцев. Это была вообще невероятная работа, работали по 24 часа