— Мне кажется, — сказал я, — речь идет о тонко продуманном преступлении. Дмитрий Трофимов, вероятно, был затянут в это дело обманом, для того, чтобы вытащить ребенка из-под наблюдения охранников. Боюсь, судьба его может сложиться печально.
Марина глянула на меня огненным взором.
— Не понимаю, почему вы выводите его из круга преступников, — сказал майор. — Почему бы ему не оказаться соучастником?
— Я разговаривал с ним, — сказал я. — Вы можете не верить моей интуиции, но я ей верю. Он из числа благородных идеалистов.
— Тем более, — хмыкнул Кремнев. — Он мог участвовать в этом деле ради высокой идеи. Например, если он считает, что мальчик получает неправильное воспитание, то ему могла прийти в голову мысль взять на себя эти заботы. А деньги это средства на воспитание.
— Вы какого-то идиота рисуете, — сказал я. — А Трофимов — человек, мыслящий реально.
Щелкнул замок входной двери, и вскоре к нам присоединились возбужденная Света и холодная Герта. Заметив меня, она мимолетно улыбнулась.
— Все, — объявила Света. — Этот Малински сегодня же летит в Москву.
— С деньгами? — спросил Вадим.
— Не знаю, но разговор о деньгах состоялся, — сказала Света.
Она спросила что-то у Герты по-немецки, и та ответила.
— Деньги будут, — перевела Света.
Я поднялся.
— Ладно, — сказал я. — Процесс пошел, и хорошо. Маша, ты можешь на меня надеяться, я все сделаю. А пока, извините, я на работе. Всем привет!
18
Я не был человеком легкомысленным и хорошо понимал, чем чревата миссия посредника в деле на полмиллиона долларов. Посредник — это человек, несущий деньги преступникам и как личность их интересующий очень мало. Им важно только получить деньги и сделать это так, чтобы сам посредник не смог потом стать свидетелем против них на возможном процессе. Лучшим средством для этого всегда являлось убийство посредника. Я это прекрасно понимал, но что я мог ответить в данном случае? Я сам создал образ изящного, остроумного и покладистого Паши-Детектива, и теперь был вынужден платить по векселям.
На студию я вернулся в разгар передачи «Караван-сарай», в чем и убедился, появившись на режиссерском пульте. Меня сразу заметили, стали весело требовать моего присутствия на поле сражения, и, хотя я был совсем не в том настроении, пришлось мне все же пройти в павильон и сесть на свое место Почетного Эрудита. Несколько раз меня снимали, пару раз ко мне обращались, и я был вынужден что-то такое остроумное и затейливое выдавать, на что благодарная публика реагировала неадекватно бурно. Я покинул свое место во время перерыва, пообещав прийти на финал, чтобы наградить достойнейших рукопожатием, а сам поднялся в свой кабинет.
— Паша, на тебе лица нет! — ахнула Женя.
— Правильно, — сказал я. — Я одной ногой в могиле, откуда взяться лицу?
— О чем ты говоришь?
Я не стал объяснять, махнул рукой и прошел в кабинет. Уже через минуту ко мне пришли ребята из «Ноты», и мне пришлось обсуждать с ними пилотный выпуск. Конечно, им тоже понадобилось мое присутствие, и, поскольку съемки предполагались только на будущей неделе, я пообещал подумать.
Я по-прежнему не мог отделаться от подозрений в отношении Марины Рокши, и такой вариант событий не предвещал кровавых сцен. Но последнее время в деле стал присутствовать дух чужой воли. Это дурацкое письмо было написано человеком, который к Марине не испытывал симпатий. Конечно, это могло быть мистификацией, но я доверял моему чутью.
Очередная программа нашего традиционного фестиваля песни должна была идти в эфир на следующий день, и ее создатели, оказывается, уже два дня не могли меня поймать. Теперь они меня достали и предложили подписать документ о готовности. Пришлось битый час смотреть выступления городских молодежных групп и солистов, снятых самым примитивным образом, чтобы в конце подписаться и тем поставить точку в их работе. Конечно, я мог бы поставить точку и не глядя, но это бы могло серьезно повлиять на дисциплину и совершенно развалить работу в будущем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В кабинете меня дожидалась Маша Кронина с диктофоном и потребовала интервью по поводу готовящегося юбилея. Я разговаривал с нею очень вяло, на что Маша, моя давняя и близкая подруга, возмущенно воскликнула:
— Паша, чего ты выпендриваешься, я же на тебя работаю!..
Я решил было рассказать ей о Марине, но передумал. Это потребовало бы длительного разговора, а я не был готов к нему.
— Маша, — сказал я. — Вокруг меня собирается сенсационный материал, но я не могу сейчас об этом говорить. Обещаю тебе все изложить после… Если останусь в живых, — закончил я со вздохом.
— Я уже устала от твоих приколов, — вздохнула Маша. — В следующий раз ты меня позовешь, а у меня не будет времени — учти!..
Я учел, а она ушла рассерженная.
А в половине шестого мне позвонила Марина Антоновна Щелканова.
— Павел Николаевич, — обратилась она ко мне сухо. — Вы вполне осознаете, что делаете?
— О чем вы? — спросил я устало.
— О вашем письме, — сказала Марина. — Это вызов, да?
В голосе ее был надрыв, злость, отчаяние.
— Ни в коем случае, — возразил я.
— Что вы от меня хотите? — спросила она нервно. — Чего вы добиваетесь?
— Ничего, — сказал я. — Напротив, я тем самым выказал вам свое искреннее сочувствие. Мне подкинули целую пачку подобных открыток, и я спалил их на своей газовой плите. Столько вони было…
Она промолчала, но потом спросила:
— Это правда?
— А вы как думаете? — спросил я.
Она шумно вздохнула.
— Кажется, я должна вам кое-что объяснить…
— Не надо ничего объяснять, — остановил я ее. — Я ведь не судья вам, Марина. Я сам подчас так близок к свинскому состоянию, что начинаю хрюкать.
— Можете думать про меня, что угодно, — заявила Марина. — Меня совершенно не интересует ваше мнение, имейте в виду. И если вы меня обманываете, если это начало шантажа…
Я просто положил трубку.
Хотя особых дел на студии у меня не было, я просидел в кабинете почти до семи часов вечера, принял массу людей и решил немало проблем. Уже в восьмом часу Женя Наволоцкая осторожно заглянула ко мне и спросила:
— Паша, я пойду?
— Да, конечно, — кивнул я головой.
— У тебя что-то случилось? — участливо спросила она.
— Еще нет, — сказал я, — но может случиться очень скоро.
— Что?
Я поднял голову, устало ей улыбнулся и сказал:
— Извини, это нервы. С этими руководящими функциями я стал поразительно труслив.
Я тоже поднялся, и она дождалась меня, пока я закрывал кабинет. Мы вместе спустились вниз и даже проехали несколько остановок на троллейбусе. С Женей у меня всегда были теплые личные отношения, и никогда — сексуальных. Мы поговорили о делах, о Валере Хабарове, слух об активной деятельности которого уже пополз по студии, о возможном повышении зарплаты, и она вышла, пожелав мне счастья.
Дома я приготовил себе нехитрый ужин, запил его горячим чаем, включил телевизор и уютно устроился перед ним. В мою задачу входило снять возникшее напряжение, и телевизор вполне мог бы мне в этом помочь, если бы в одиннадцатом часу ночи не раздался телефонный звонок. По цифрам определителя я понял, что говорят из телефона-автомата, и сразу заволновался. Мой шикарный телефон позволял использовать кассету автоответчика для записи разговора, и потому я еще до того, как взял трубку, включил его на запись.
— Павел Николаевич? — услышал я хриплый голос. — Добрый вечер.
— Добрый вечер, — ответил я.
— Вы меня хорошо слышите?
— Неплохо, — сказал я, — но если вы уберете платок с трубки, я буду слышать вас еще лучше.
Он хмыкнул.
— Всему свое время, Павел Николаевич. Вы уже догадались, с кем вы разговариваете?
— А я должен догадаться? — отозвался я.
— Но вам уже сообщили, что вы будете у нас главным героем второй серии, да?
— Да, — сказал я.
Он засмеялся.
— Вот и хорошо. Вы мне симпатичны, Павел Николаевич, и я вам верю.