– Наказывать угнетателей как раз и значит защищать угнетенных!
– Но господин Бейль заставлял вас страдать вовсе не как угнетатель, а как любовник!
При этих словах глаза Марианны засверкали.
– Как любовник или не как любовник, сударыня, какое это имеет значение?– иронически спросила она.– Да ровно никакого! Он терзал меня, он грубо ворвался в мою жизнь, чтобы сломать ее!… Мне ли напоминать вам, что наше общество охраняет не только чувства, но и интересы? Чем живем мы, мы, женщины, если не сердцем? И скажите мне, сударыня, какое преступление, по-вашему, страшнее, чем разбить это сердце?
– Сударыня…
– Мои жалобы, которые и тогда были справедливы, с тех пор еще умножились. Повторяю вам, сударыня: этот человек принадлежит мне!
После длительного единоборства маркиза де Пресиньи решила, что нужно изменить тактику.
– Пусть так,– заговорила она,– но, нанося удар ему, не сразите ли вы тем же самым ударом и Амелию – дитя, которое вы не можете ненавидеть?
Марианна вздрогнула.
– Вы хотите напомнить мне, что она спасла мне жизнь, не так ли? О, я не забыла об этом! Однажды я тонула в Аркашонском заливе, и это дитя оказалось более мужественным, нежели Филипп, который сопровождал меня, более мужественным, чем эти подлые гребцы! Она вырвала меня из лап смерти, это верно; но оказала ли она мне тем самым истинную услугу? Не знаю. Но, конечно, я была бы чудовищем, если бы воспоминание о том, что она для меня сделала, изгладилось из моей памяти.
– И что же?– спросила маркиза.
– А вот что, сударыня: мне жаль вашу племянницу, но упомянутое воспоминание не помешает мне расправиться с Филиппом. Именно потому, что я питаю величайшую признательность к ней, я буду безжалостна к нему! Заявляю вам, что этот союз – союз ангела с демоном – чудовищен! Я знаю этого господина: он осквернит все чистое и прекрасное в ее душе, он одну за другой разрушит все иллюзии юной девушки и юной супруги. Этот человек не верит в любовь, он верит самое большее женщинам, которые льстят его самолюбию или служат его честолюбию. Сударыня, услуга за услугу: я избавлю Амелию от этого человека!
– Что вы говорите?– вне себя вскричала маркиза.
– Я говорю правду!
– Но это же невозможно! Вы этого не сделаете!
– Почему же не сделаю?
– Я воспротивлюсь этому! Я призову на помощь мою власть, мои привилегии!
– В статуте нашего ордена сказано,– медленно заговорила Марианна,– что ненависть должна остановиться перед мужем или ребенком франкмасонки; но Амелия вам не дочь!
– Вы правы, не спорю,– отвечала сраженная маркиза.
– Наконец-то!
– Но сжальтесь! Простите!
– Сжалиться? Простить?– прошептала Марианна, как будто впервые услышавшая эти слова, произнесенные к тому же на иностранном языке.
– О, да, умоляю вас!
– Последние остатки моей жалости погребены под могильной плитой Иренея.
Марианна собралась уходить.
– Еще одно слово!– воскликнула маркиза де Пресиньи.
– Я сказала все, сударыня. Вы предупреждены.
– Так, значит, вы хотите преследовать Филиппа Бейля до могилы?
Марианна не ответила, но по губам ее скользнула улыбка.
– Прощайте, маркиза! – низко поклонившись, сказала она.
Маркиза упала в кресло.
Волнение, вызванное этим разговором, сменилось длительными размышлениями.
И вот каков был итог этих размышлений.
«Есть только один способ спасти Филиппа,– подумала маркиза,– и для этого необходимо, чтобы Амелия стала франкмасонкой. Но как же это сделать?»
В это самое мгновение взгляд ее упал на письмо, подписанное некоей Каролиной Баливо.
– Есть надежда!– сказала маркиза.
XVI
ГЛАВА ИСТОРИЧЕСКАЯ
Наступил момент, когда мы должны раскрыть источники происхождения франкмасонства женщин и определить эпоху, когда оно сформировалось во Франции.
Периоды борьбы и опасностей во все времена у натур героических вызывали стремление объединиться с тем, чтобы противостоять грубой силе или же духовному порабощению. Это стремление к протесту, естественно, должно было сделаться постоянным у женщин, которых законодательство любой страны ставит в положение зависимое и подчиненное.
Таким образом, мы видим, что в любую историческую эпоху энергическое сопротивление женщин проявляется то в хитрости, то в изяществе, а порой даже и в жестокости; сопротивление это более упорно, более настойчиво, нежели сопротивление рабов в древности и крепостных в средние пека. В самом деле: рабы обрели своего Христа в лице Спартака; Жаки и Майотены[53] получили 1789 год; но борьба женщин, борьба отчаянная, борьба, которая не видит своего спасителя, не может не быть постоянной борьбой. Стоическая заговорщица Аррия, Гальсвинта – эта трогательная жертва эпохи Меровингов, Германгарда – супруга короля Людовика, Женевьева Парижская, Элоиза, Жанна д'Арк, женщина из Бове и Шарлотта Корде являют собою олицетворение непрерывного протеста, коренящегося в их преданности кому-либо или чему-либо, так же как Туллия, Фредегунда, Анна Английская, Олимпиада, Кристина Шведская, Теруань являют собою открытое соперничество, протест мстительный и свирепый, так же, наконец, как Сафо, Сивиллы, Гипатия, Святая Тереза,
Кристина де Пизан и г-жа де Сталь являют собой блестящий протест гения и интеллекта[54].
В некоторые периоды, когда распространялось эгалитарное влияние некоторых религий, некоторых цивилизаций в Греции, в Египте, позднее – в Галлии, нетрудно обнаружить следы общей деятельности женщин. В самом деле: чем, например, было царство Амазонок, как не женским франкмасонством, великолепно и гордо организованным? Чем были вакханки Фракии, разрывавшие на части всякого смертного за попытку проникнуть в их тайны? И не говорят ли нам комедии Аристофана о вмешательстве афинских женщин в общественную жизнь? «Мы сделаем все блага общими,– говорит Праксагора в аристофановских «Женщинах в народном собрании»,– все будет принадлежать всем: хлеб, соленая рыба, земли, движимое имущество, пироги, туники, вино, венцы и нут».
И разве не видим мы, как в более поздние времена, в неволе гаремов, в тиши монастырей, в одиночестве феодальных замков вспыхивали неожиданные бунты, неопровержимо свидетельствующие о некоем сговоре, о некоем соглашении? И, стало быть, поднимаясь вверх по течению веков, нетрудно уловить эту традицию – традицию тщательно оберегаемой тайны, передаваемой из поколения в поколение, порой переносимой с одного континента на другой, преемственность порой дремлющего заговора, впоследствии пробуждающегося в благоприятных условиях или, напротив, под гнетом полного порабощения.