– Он, разумеется, припишет эту честь себе, а мы позволим ему это сделать.
– Иреней, вы неблагодарны по отношению к нему!
– О, нет! Сегодня я могу вам признаться, что я никогда не выполнял его предписаний и никогда не пил его микстур, которые вы мне наливаете своими руками!
– Как вы легкомысленны!
– Итак, вы сами видите, что не ему обязан я своим выздоровлением.
– Значит, вы обязаны им природе.
– Нет, не природе, а вам, Марианна!
Марианна покачала головой.
– Да, вам,– продолжал Иреней,– вашему присутствию, вашей дружбе!
Марианна задумалась.
Иреней взял ее за руку.
– Вы меня не слушаете?– спросил он.
– Слушаю, Иреней, слушаю!
– Я буду жить! Жить! Жить здесь, с вами! О, это такое счастье, о котором я никогда и мечтать не мог!
Марианна продолжала хранить молчание.
Вот какие мысли пронеслись в ее мозгу, когда она осталась одна:
«Иреней будет жить, так сказал врач; врач не ошибается. Иреней будет жить, и это чудо совершила я. Кажущейся любовью я хотела озарить его закат, а вместо этого я зажгла зарю. Какой злой рок тяготеет надо мной и почему мои намерения всегда внезапно искажаются? Он будет жить; но смогу ли я по-прежнему жить вместе с ним? Не дошла ли я до предела в своем обмане? У меня нет больше ни сил, ни мужества, чтобы обманывать его и дальше. Я уеду!»
Ее решение было принято немедленно.
«Я уеду! Ах, будь проклята моя судьба! Страдать или причинять страдания – с самого детства ничего иного я не знала. Иреней дорого заплатит за минуту счастья, которым он сегодня насладился. Зачем он повстречался на моем пути? Я вернула жизнь этому человеку… большего несчастья с ним случиться не могло!»
Голова ее поникла.
– Бедный Иреней! – прошептала она.
И слезы появились у нее на глазах.
– Пусть он живет, но живет один; пусть он забудет меня, если сможет. А у меня есть своя цель!
Марианна протянула руку – этот жест, должно быть, присущ был Эвменидам[51]. Эта рука, казалось, через моря указывала жертву незримым палачам.
Среди ночи Иреней де Тремеле, чей сон был очень чутким, как у всех больных, которые злоупотребляют бездействием, проснулся от еле слышного звука, больнее резанувшего его сердце, нежели его слух.
Он долго прислушивался.
Несколько склонный к галлюцинациям, он мог бы подумать, что домашние туфли Марианны сами ходят по паркету соседней комнаты.
Вскоре эти шаги, которые, казалось, умышленно заглушались, вызвали у него тревогу.
Он встал, тоже молча, но не для того, чтобы тайком узнать секреты своей подруги,– он считал, что не имеет на то права,– а для того, чтобы выйти и подышать воздухом, ибо от малейшего неприятного волнения он начинал внезапно задыхаться.
Дом, в котором они жили, стоял неподалеку от старого замка, возвышавшегося над городом. Отсюда Иреней видел, как простираются у его ног больше ста тысяч апельсиновых деревьев, которые являют собой чудо и славу Иера. А справа от него были купы сосен и оливковых деревьев.
Но в эти минуты ему было не до красот пейзажа. С балкона он увидел, как в сад скользнула тень Марианны.
Теперь он уже не только смотрел, но и слушал.
Марианна вполголоса разговаривала с той самой девушкой, которая служила у нее горничной.
– Ты сделала все, что я тебе приказала?
– Да, сударыня. Через два часа мой отец будет в лодке напротив церкви.
– Хорошо. А ты отнесла вниз мои вещи?
– Да, сударыня, мне помог Марио.
– А… он ничего не слышал?… Он ни о чем не догадывается?
– Будьте спокойны; господин де Тремеле спит крепким сном; я прислушивалась у него под дверью.
– Спасибо. Это тебе за труды.
– Ах, сударыня, вы чересчур щедры!… Побегу подожду на берегу лодку.
– Хорошо.
За время этого короткого разговора Иреней сделался бледнее самой бледной из звезд, сиявших над морем.
Слова «вещи» и «лодка» озарили его мысли тем же светом, каким, если можно так выразиться, озаряет человека сверкнувшая молния.
Тут он услышал, что Марианна, оставшаяся в саду одна, шепчет:
– Да, так надо! Иреней будет жить – что я буду делать подле него? Моя роль доброго ангела окончена; моя роль злого ангела теперь начнется снова…
И она погрузилась в те бездонные мысли, которые всегда предшествуют крайним решениям и которые напоминают бдение над оружием[52].
И в самом деле: для Марианны это было именно бдение над оружием.
У Иренея хватило сил только на то, чтобы, держась за стены и еле передвигая ноги, добрести до кресла. Пусть вообразит читатель все, что он выстрадал в течение двух часов, представит себе чувства, разрывавшие ему душу, борозды, проведенные на его щеках жгучими слезами, горькую улыбку, порой возникавшую на его бескровных губах, горькую, скорбную улыбку, напоминавшую мимолетные огоньки, мелькающие над могилой.
Когда прошли эти два часа, а не было слышно ни единого звука, Иреней подумал, что с ним сыграл злую шутку кошмар. Но на рассвете он понял, что это не кошмар, а действительность. Он увидел, как носится взад-вперед горничная, он узнал голос Марианны:
– Скорее! Скорее!
Он хотел было окликнуть ее, но судьба избавила его от этого последнего унижения: крик застрял у него в горле. Он попытался броситься за нею, но дрожащие ноги ему не повиновались.
Тогда он схватился за шнурок звонка; в ту же минуту кровь прилила к мозгу, он сделал какое-то движение и упал.
В комнату вошел парень по имени Марио.
Услышав раздававшиеся в доме тревожные крики, Марианна, уже поставившая ногу на порог, поднялась к Иренею.
Иреней, распростертый на полу, был мертв; рука его стискивала какую-то бумагу.
То было его завещание, в котором все свое состояние он оставлял Марианне.
XIV
ВЕНЧАНИЕ
Густая толпа поднималась по лестнице, ведущей в роскошный перистиль храма св. Магдалины. Быть может, мы должны были бы найти более подходящее слово и сказать не «толпа», а «сборище», ибо именно сборище, и притом сугубо разношерстное сборище, толпилось в этот день на ступенях храма. Большинство этого сборища составляли женщины всех сословий, начиная от самого аристократического и кончая самым низшим,– женщины из салонов, из магазинов, из мастерских и даже из передних. Однако время дня как нельзя более благоприятствовало этой встрече людей, занимающих столь различное положение в обществе: это была середина дня.
То же различие, тот же контраст обнаруживался и в веренице экипажей, широкой лентой опоясывавших здание храма. Здесь были и коляски с посеребренными рессорами и спицами колес, запряженные горячими конями, цокавшими копытами, и кокетливые, покрытые лаком двухместные кареты, и превосходные, удобные кабриолеты, и огромные фиакры, вмещающие целый десяток новобранцев, и, наконец, несколько невиданных, неописуемых экипажей, которые кажутся чем-то средним между лазаретным фургоном, подпрыгивающим фургоном для перевозки мебели и «кукушкой», двигающейся как ей заблагорассудится.