и делал ясные и логические выводы.
– Значит, Эвелина мертва, – подумал здоровый мозг, и эта мысль была не болью, а тупым ударом. Значит, она была в Париже, в то время, как он думал, что она в Гельтоу. И эта мысль жгла и грызла его гораздо острее, чем мысль о ее смерти. Что она делала в Париже? Каким образом он не знал о ее поездке? «Неужто я жил, окруженный ложью, на тонком льду вместо дома», – подумал он или, вернее, эта мысль мучительно и неотвратимо создалась в его мозгу сама.
Он обвел взглядом стены и пол: все качалось, ничто не стояло спокойно на месте… «Но ведь она боялась ездить одна даже в городской подземной железной дороге, – как же она могла потерпеть катастрофу в аэроплане?» – подумал он, и эта мысль опять таки была мучительна. Значит, она была не одна последовал холодный и безжалостный ответ, данный ему неутомимым мозгом, не перестававшим обдумывать эту проблему. Все это время он дрожащей рукой прижимал к уху телефонную трубку, но ничего не слышал. Может быть потому, что ничего не было сказано.
– Не предпринимай ничего, пока я не приеду. Я сейчас буду у тебя, – сказал голос Марианны.
Он раздался издалека, как будто с другой планеты или в ужасном сне.
Последовал промежуток времени, во время которого Дросте ничего не чувствовал, хотя он так и не узнал потерял ли он сознание. Затем он услышал женский голос, спрашивавший с раздражением:
– Вы закончили разговор? Да? Тогда пожалуйста повесьте же трубку. Дросте увидел, что все еще держал в руке телефонную трубку. Он взглянул на промокательную бумагу лежавшего перед ним бювара, – его глаза медленно и точно проследили очертание нескольких клякс. Потом он взял карандаш и прибавил еще несколько виноградных кистей к тем, которые уже нарисовал на промокательной бумаге. Подняв упавшую на пол книгу, он прочел строчку, на которую лег его указательный палец: «точно так же, как мечта алхимиков всех веков была абсурдна и лишена логики. Если бы можно было делать золото, оно немедленно и автоматически потеряло бы свою ценность и значение, как.».
Он прочел эту строчку несколько раз, не улавливая ее смысла. Рядом в комнате плакал Берхен, и Клерхен пела низким, хрипловатым детским голоском. Дросте хотел бы пойти в детскую, но боялся. Ему казалось, что самое легкое движение может разбить бесчувственность, в которую он был заключен, как в сосуд. Он, попытался также думать об Эвелине, но его мысли рассеивались, не успев еще оформиться. Румяная и заспавшаяся слишком поздно Эвелина лежала в Гельтоу. Эвелина, носившаяся по свету в аэропланах и разбивавшаяся на смерть, была женщиной, которой Дросте не знал и не мог себе представить. Но во время процессов также часто выплывали различные неожиданности, вышибавшие почву из-под ног у людей. Хрупкие женщины хладнокровно совершали заранее обдуманные убийства, распиливали на части трупы, прятали их в сундуки и в тот же вечер отправлялись танцевать. Бандиты обожали детей и канареек. Пожилая, почтенная и благодушная дама обвинялась в поджоге. Двенадцатилетняя блондиночка, девочка, похожая на ангелочка, засадила человека в тюрьму путем ложных показаний и обвинений, которые невозможно было повторить вслух. «Человеческое существо неисповедимо», – подумал Дросте. Он думал о фрау Рупп и о том, как ее волосы смочил пот, когда она узнала о секретах своего мужа. Его собственные волосы теперь тоже были влажны. Он тоже ничего не знал. Было пять минут третьего. Клерхен перестала петь. Эвелина была мертва. Он встал и начал ходить взад и вперед по комнате. Он ходил так до самого прихода Марианны.
Марианна была очень бледна. Дросте никогда не воображал, что лицо Марианны может быть так бледно. Она вошла в комнату в шапочке и пальто
и, не подавая руки, положила ему руки на плечи.
– Сегодня холодно, сказала она, – лучше надень пальто.
Он не отвечая смотрел на нее, и она прибавила:
– Внизу меня ждет автомобиль. Я говорила с Люфтганзой. Они приготовили для нас аэроплан. Ты должен взять с собой паспорт. Это по другую сторону границы.
Дросте показалось, что до этой минуты он все еще надеялся на то, что видит все во сне, что он потерял рассудок и его еще могут спасти, что он все еще может проснуться и положиться на старую действительность, в которой беспомощная, непрактичная и безответственная Эвелина шла собственным путем, причиняя ему много хлопот и доставляя некоторые нежные радости. Теперь он увидел, что все это безвозвратно исчезло. Он снял с своих плеч руки Марианны.
– Она была в Париже? – спросил он. С кем?
Марианна не отвечала. Она только со странным вниманием глядела на него.
– И ты знала. Ты прикрывала ее.
– Дросте.
Марианна неопредленно пожала плечами, и ему показалось даже, что по ее губам скользит тень улыбки. Внезапно он увидел, как его собственная рука поднялась в воздух и ударила Марианну по лицу. Марианна приняла удар безмолвно, не пошевельнувшись. Только откинула назад волосы.
– Почему ты допустила это, Марианна? – спросил он.
– Никто не мог бы удержать ее, – ответила она.
Смешно было думать о Эвелине, как о существе с собственной волей и силой. Когда Мариаана вышла из комнаты, он все еще стоял на прежнем месте с вопросительным выражением лица и глазами, задумчиво устремленными в одну точку. Марианна сразу же вернулась, неся его пальто и шляпу. Она одела его, как будто он был ребенком.
– Идем, Пушель, нам нужно поторопиться, – мягко сказала она.
– Дети… – бесцельно начал он.
– С детьми все будет в порядке… Идем.
Больше между ними не было сказано ни слова. Они отъехали от дома в автомобиле, остановились около бензозаправки, поехали дальше и наконец доехали до Темпельгофа.
– Я не могу разговаривать с ними, – сказал Дросте.
– Нет, Пушель… нет, – успокоила его Марианна. Она как скала стояла между ним и служащими Люфтганзы.
Пилот, который должен был отвезти их на место катастрофы, был молчаливым человеком с худощавым лицом.
– Я сам вызвался слетать туда, – сказал он, когда они шли по асфальтовой дорожке, предназначенной для разбега аэропланов. Трумп, пилот парижской машины, был моим лучшим другом. Это уже третий из моих друзей, что гибнет. Каждый раз это так же скверно, как потерять руку или ногу. Даже хуже.
Дросте понял, что это было сказано, чтобы как-нибудь выразить ему симпатию и сочувствие. Слова до некоторой степени достигли цели.
– «Друг, – подумал он, – это ничто. Но жена, о которой знал меньше, чем знаешь о любом чужом человеке, сидящем рядом в автобусе…»
Марианна показала на маленькую лесенку,