по руке и искалеченному, несгибавшемуся указательному пальцу. Ее шляпа сбилась на сторону во время этой ласки, она взглянула в зеркало над камином и поправила се.
– Прощай, Жозефина, – сказала она.
В дверь постучали лакей пришел за багажом. Он был в зеленом переднике и выглядел как еще один актер на выходные роли. Маленькая, но все же не неважная роль. Это он придержал дверь, когда Эвелина выходила из отельного номера. У Франка был тяжелый и внушительный багаж богатого человека. Ее собственный маленький чемоданчик выглядел рядом с ним жалким и компрометирующим – чемодан женщины, быстро собравшей несколько вещей, необходимых для ночи, чтобы провести уикэнд вместе с любовником..
– Благодарю, Морис, – сказал Франк и дал портье чаевые. – До свиданья, Жорж. Благодарю, Франшон. Благодарю. Гюи.
По-видимому, он знал имена всего отельного персонала, выстроившегося от дверей до такси.
– До свидания, миссис Данел, – сказала мадам. Надеюсь, вы были всем довольны?
Эвелина с удивлением посмотрела на нее, сразу она не поняла даже, что обращаются к ней.
– Я надеюсь, что вы снова почтите нас своим присутствием, – продолжала мадам, отстранив маленького лифт боя и толкнув вращающуюся дверь, чтобы лично выпустить уезжавших. – До свидания. Счастливого пути.
Она осталась стоять около отеля, следя за тем, как нагружают в такси чемоданы и как уезжают ее гости. Она даже помахала рукой вслед, когда такси заворачивало за угол. Это напоминало старомодную деревенскую идиллию. Поездка была коротка, и они почти не разговаривали во время нее. Расставание оказалось менее ужасным, чем опасалась Эвелина. Во-первых на Франке была шляпа, которая совсем не шла ему, так что Франк, с которым она прощалась, был вовсе не тем человеком, без которого она не могла существовать. Кроме того, последние минуты были покрыты туманом, похожим на благодатный наркотик. Он напоминал хлороформ, который давали во время слишком сильных предродовых болей. На один момент этот туман сгустился настолько, что Эвелина подумала: «Теперь я все-таки упаду в обморок». Она быстро схватилась за дверцу автомобиля, в который должна была сесть, и попросила у Франка сигаретку. Туман прошел. Теперь Франк снял шляпу и посмотрел на Эвелину. Его волосы лежали гладко, облегая его голову, словно шлем из блестящего металла. Его голова казалась маленькой по сравнению с шириной его плеч. Когда он отбросил окурок сигаретки, Эвелина со счастливым замиранием сердца увидела, что он тоже страдал… он также… Она видела это страдание в складке его рта, в его глазах, в дрожи лица, которую он не мог сдержать. При прощании он сказал одно-два слова по-немецки. Они прозвучали неуклюже и нежно. Она ответила тоже по немецки. Кто-то втолкнул ее в автомобиль. Автомобиль двинулся. Прощание кончилось, Франк ушел навсегда, а она даже не знала, как же это случилось. Слезы стояли у нее в горле, но их не было на глазах.
«На самом деле ты можешь вынести гораздо больше, чем думаешь», – мелькнуло у нее в голове, и к этой мысли примешивалась некоторая гордость. В автомобиле были черные кожаные сидения, и кроме нее, в нем было только двое или трое других пассажиров.
Дорога была длинна и скучна. Сперва они ехали по улицам, действительно являвшимся улицами Парижа, но вскоре они потеряли всякий характерный облик и превратились просто в окраины, густо населенные и серые, как в каждом городе. Эвелина была рассеянна, и эта рассеянность приносила ей отдых. Сидевший напротив нее человек некоторое время наблюдал за ней и наконец обратился к ней по немецки.
– Разрешите спросить, вы летите с кельнским аэропланом? – спросил он. Эвелина впервые заметила, каких усилий ей стоила необходимость все время говорить на чужих языках.
– Я направляюсь в Берлин, – ответила она.
– Совершенно верно, – значит с кельнским аэропланом, девять тридцать, на Кельн, Ганновер, Темпельгоф, – заметил господин. – Хорошая погода для полета, – прибавил он.
– Я немного трушу, – призналась Эвелина. Теперь не было никакого смысла притворяться храброй. Я приняла пилюли, – прибавила она. Мой знакомый дал мне несколько пилюль. Теперь ей показалось возможным, что оцепенение, ощущавшееся ей в голове, и пересохшее горло были вызваны именно пилюлями, принятыми по настоянию Франка.
– «Васано»? – спросил господин.
– Нет, какие-то американские пилюли. Мой знакомый американец, – пояснила Эвелина.
Она чувствовала себя лучше от того, что могла говорить о Франке в таком естественно-небрежном тоне. Господин наклонился вперед и хотел взять у нее окурок сигаретки, которую ей дал Франк. Она поблагодарила его, но не выпустила окурка из рук. Улучив момент, когда господин отвернулся, она украдкой сунула окурок в карман пальто. Это было последним, что у нее осталось от Франка. Она собиралась положить окурок потом в маленькую шкатулку с разными памятками, спрятанную в том же самом ящике, что и кукла Маргарита Пуммель.
– Вы когда-нибудь летали? – спросила она, когда ее спутник снова повернулся к ней.
– Да, ответил он, – я старый воздушный путешественник. Когда мне нужно побывать в Париже по делам, я всегда отправляюсь по воздуху. Аэроплан гораздо приятнее поезда, не правда ли? Я летал также во время войны. Тогда это было немного опаснее.
Эвелина была поражена и даже чуть-чуть обижена. С тех пор, что она влюбилась в Франка, она верила, – самым безрассудным и нелогичным образом, – что он был единственным авиатором во время войны. Любовь всегда превращает того, на кого она направлена, в единственное в своем роде существо. Участие Франка в войне в качестве авиатора и его шрамы были частью той исключительности, романтики прежде всего, мужественности, которые увлекли Эвелину. Она глядела на этого человека, летавшего во время войны. Moжет быть, он даже стрелял в Франка.
– Моя фамилия фон Гебгард, – представился он, сделав намек на поклон. По-видимому ему было неловко, что он до сих пор не исполнил этой формальности.
У него были светлые глаза и светлые брови, он был высок и широкоплеч, но гораздо старше Франка. С легким отвращением Эвелина заметила, что теперь она глядит на мужчину другими глазами. Теперь она видела мускулы, кожу, очертания, тело там, где до сих пор, да и то не всегда, видела только костюм. Она повернулась и посмотрела в окно. Перед ней был жалкий пустырь, на чахлой траве которого раскинулась ярмарка. В отдалении, по другую сторону пустыря, виднелись задние фасады больших, густо населенных домов, очевидно разбитых на маленькие квартиры. В окнах висело простиранное белье.
– Еще десять минут, – сказал гер фон Гебгардт.
Его имя было как-то странно неприятно Эвелинь. Нахмурив лоб, она старалась найти причину своему ощущению. «Гебгардт? – думала она. Экгардт!.. Экгардт?».. Ее охватил ужас. Она забыла о докторе Экгардте или вернее