силу, закрывающую его с обеих сторон непробиваемыми щитами. Больше ни сейчас, ни позже, вступив в схватку, он на них не взглянул, но исходившая от них сила чувствовалась им с первого до последнего мига схватки.
Тагорил взмахнул рукой.
Кони с места взяли в карьер.
Снег глушил грохот копыт, но степь глухо загудела, как гудит под ударами укутанный в овечьи шкуры барабан, и Темучин увидел катящих на него тёмным комом воинов Даатая. Они приблизились вдруг, сразу. Мгновение назад до них было далеко, а вот уже Темучин различил рвущиеся из ноздрей налетающих коней струйки пара и отчётливо разглядел лицо Даатая. Он шёл на Темучина. И тут что-то необычное произошло в лаве налетающих всадников. Воин, шедший по левую руку от Даатая, вскинулся в седле, словно пытаясь подняться на стременах, его конь ударил крупом в бок жеребца Даатая, и нойон, готовый нанести удар, грудью упал на луку. Темучин с полного плеча обрушил на него меч. Он не успел разглядеть, что это Субэдей тупым деревянным мечом поддел за куяк идущего сбоку от Даатая воина и, разорвав ремни, вскинул над седлом.
Тройная связка Темучина, как острая игла гнилую баранью шкуру, проткнула лаву Даатая.
Темучин пронзительно завизжал и с ходу, так, что полетели из-под копыт Саврасого ошметья снега, развернул жеребца.
Словно единое с ним тело, развернулись нукеры. И связка с тыла пошла бешеным скоком на начавших осаживать коней воинов Даатая. Саврасый грудью сбил замешкавшегося перед ним коня, тот упал, заваливая за собой соседей. И вновь связка Темучина прошла сквозь лаву Даатая. Да лавы уже не было. Воины Даатая рассыпались по лощине. Можно было преследовать их по одному и валить без труда.
Темучин сорвал с бедра аркан. Он мог пощадить Даатая, но не пощадил. Понял: чем разительнее победа, тем скорее он убедит в своей правоте хана Тагорила. Коротко вскинув аркан, Темучин захлестнул за шею неловко поднимавшегося на ноги нойона.
Так, на аркане, он и подвёл его к Тагорилу.
Хан сидел на коне, бросив поводья и уперев руки в бока.
Даатай уже не смеялся, рвал на горле аркан, с ненавистью косился на Темучина.
Хан Тагорил перехватил злой его взгляд, посмотрел на горбившихся в сёдлах нойонов, сказал:
— Да... Старею я... А ты крепнешь... Крепнешь, сын анды...
Отрывистые эти слова звучали по-иному, нежели всё, что с лёгкостью говорил накануне, сидя у очага. Слова падали грузно, рождённые, видать, немалыми раздумьями.
— Тут, — хан опять покосился на нойонов, — нашептали о тебе всякого... Ну да, знать, верно сказано, что камни бросают в дерево, покрытое золотыми плодами... Тройной связке обучить надо всех воинов. Ты проследи за этим и урагша! Урагша, Темучин!
Вздёрнул поводья. Жеребец под ним развернулся, пошёл маховым шагом.
Нойоны смотрели в спину Тагорила. А спина у него была прямая, плечи ровные, и хотя и сказал хан, что стареет, видно было — сила в нём есть. Возражать такому было трудно.
Нойоны тронули коней следом за Тагорилом.
4
Таргутай-Кирилтух сидел у потухающего очага. И не то чтобы в юрте не было аргала или коровьих лепёшек — нет. Всего этого у нойона было в достатке, и бурдюк архи лежал у очага. Протяни руку и налей чашку водки, две, три... Можно было и крикнуть нукера, стоящего у входа в юрту, и он разживил бы огонь и подал чашку. Но Таргутай-Кирилтуху не хотелось ни шевелиться, ни звать кого-либо.
Он следил за лениво выползающими из-под углей струйками дыма, и мысли его текли так же вяло, как эти струйки. Сгоревший аргал не мог дать жара, который бы вскинул над очагом яркое пламя и вздыбил белый хвост дыма. Прогорели ветки. Всё прошло.
Хан Таргутай-Кирилтух вспоминал, как его войско вышло в предгорья, как потеряли они следы Темучина. Вспоминал первый снег и трудное возвращение к своим куреням. Когда он привёл коня к разграбленной юрте, то понял: конец.
Сын Оелун и Есугей-багатура победил его, даже не встретившись в открытом сражении.
Таргутай-Кирилтух думал, что он проиграл Темучину не тогда, когда вывел тридцатитысячное войско в предгорья и потерял следы, но раньше. Наверное, когда набил на шею Темучина кангу. Он вспомнил, как вышел из юрты в окружении нукеров, увидел факелы в их руках, и отчётливо встало в памяти: истоптанная трава и лежащий Темучин, опутанный арканом. И глаза Темучина увиделись. Ах, какие это были глаза...
Таргутай-Кирилтух застонал сквозь зубы и, перемогая себя, наклонился, нацедил архи.
Выпил жадно.
Но водка влилась в него холодной струёй, и не бодря, и не расслабляя. Так пьют после тяжёлого похмелья: в голове звенит, тяжёлая ладонь давит на затылок, и кажется, выпей — и мучения пройдут, лёгкостью нальётся тело и мысли вспорхнут, как это было накануне, во время весёлого пира. Но нет. Всему своё время — веселью, жгучей горечи во рту и скребущей душу тоске.
Чаше водки вчерашний день не вернуть.
Нойон непослушной рукой отёр с подбородка пролитую водку. Мысли потекли дальше.
«Скорее всего, — думал Таргутай-Кирилтух, — я проиграл Темучину раньше. Раньше, когда согнал Оелун из куреня».
И трудные воспоминания медленной волной подняли перед мысленным взором лица нукера Урака, кузнеца Джарчиудая.
«Нукера я зарезал, — думал нойон, — Джарчиудаю разбил лицо гутулом и бросил кузнеца в вонючую яму. А всё зря».
И он вспомнил замкнутые, хмурые лица людей куреня, услышал шёпоты, которые в те дни ползли по степи.
«Да, — решил он, — тогда я и проиграл».
Но мысли пошли дальше, и — словно это было накануне — перед Таргутай-Кирилтухом распахнулась юрта, освещённая ярко горящим пламенем очага, вкруг его сидящие нойоны. Смех услышался и весёлые голоса. Это был день, когда Есугей-багатур собрал их на охоту. Баурчи подавал трепещущую алую печень изюбра. Много было шуток в тот день и забав, но были и слова Есугей-багатура. А говорил Есугей-багатур много раз и ему, и другим нойонам, что время вольных родов в степи прошло и нельзя стоять отдельно друг от друга. И повторял, что гибель это, гибель. Но его никто не слышал. А может, и не слушал, как не слушал он, Таргутай-Кирилтух. Уши не затыкал в разговоре, но в них звучали другие слова, говорённые самим: «В моём курене была и будет только моя воля!»
Очаг догорел вовсе. Над ним уже и дым не струился.
Таргутай-Кирилтух нацедил ещё архи и вылил в горло, не чувствуя ни вкуса водки, ни её запаха.