Горация снова передала дочь подруге, после чего повитухи отвели ее в купальню.
— Красивая, правда? — произнесла Юлия.
Гайя широко распахнула темные глаза. Ей достались густые волосы, как у матери.
— Думаешь, Поллион страшно рассердится? — спросила я.
— Наверное, — нехотя проговорила дочь Цезаря. — Ничего, получит сына в следующий раз. Скажи, ты бы хотела иметь детей?
Через две недели я достигну возраста, когда можно выходить замуж. Ну а когда пойдут месячные…
— Да. Но через много-много лет.
— А я бы — прямо сейчас!
— В двенадцать лет?
— Горации только тринадцать. И у нее уже есть малышка, которая будет любить ее всегда; теперь они не расстанутся.
Вспомнив рассказ Галлии, я вдруг ощутила сочувствие к этой девушке. Отец оценивал ее только с точки зрения будущего удачного замужества, мать — навещала тайком. Пусть моих родителей больше нет, но я-то всегда знала, что горячо любима. С мамой и папой меня разлучила смерть.
Из купальни осторожными шагами вышла Горация. Повитухи бережно облачили ее в богато расшитую тунику и новую теплую паллу, отороченную мехом. Это была одежда замужних женщин; я заметила, с каким восхищением Юлия смотрела на подругу. Горация скорее протянула руки к новорожденной, и девушка с явной неохотой отдала драгоценную ношу.
— Да благословит Юнона ее первый день на свете, — произнесла нараспев седовласая повитуха. — И да присмотрит Кунина[34] за ее колыбелькой.
— Теперь вы пойдете к нему? — спросила Юлия.
— Еще чего не хватало! — Женщина даже прищелкнула языком. — Сначала хозяин должен прийти к жене и принять ребенка.
Мы прошли за Горацией в супружескую спальню. В ожидании мужа госпожа опустилась в кресло с дочерью на руках, а мы стали ждать снаружи. За Поллионом послали рабыню.
— Он должен дать имя ребенку? — полюбопытствовала я.
— Нет, это случится лишь через восемь дней. Сейчас будет tollere liberos.
Переспрашивать, что это значит, было уже некогда: на лестнице раздались тяжелые шаги. Едва завидев нас, Поллион бросил на Юлию выжидательный взгляд.
— Сын?
Повитуха потупилась.
— Пройдите к супруге, господин.
Торговец ринулся в комнату и, не успев закрыть дверь, громогласно потребовал:
— Скажи, это сын?
Юлия гневно сверкнула глазами.
— Даже не справился, как она себя чувствует.
— Что за ужасный брак.
— Они все такие, — с горечью бросила девушка.
— Ну, тебя ждет совсем другое. — Она смерила меня долгим, испытующим взглядом. — Если отец не передумает.
За стенкой раздался визг. Дверь распахнулась, и на пороге возник хозяин.
— Убрать это! — приказал он повитухе.
Я заглянула в комнату. Дочка Горации одиноко лежала на полу.
— Прошу тебя, Поллион!
Несчастная кинулась следом за ним.
— Я сказал: сын, — отчеканил мужчина, оглянувшись на миг. — Не дочь. Наследник!
— Я принесу тебе и наследника. Поллион, умоляю! Она же наша!
— Теперь ею займутся боги.
С этими словами он устремился вниз по лестнице, а Юлия бросилась поддержать подругу, которая чуть не лишилась сознания.
— На свалку ее, — приказал хозяин, не оборачиваясь.
Горация рухнула на колени.
— Пожалуйста! — взмолилась она. — Хотя бы к Молочной колонне! Может, она еще выживет!
Супруг удалился.
— Не уносите! — снова взмолилась юная мать.
Но повитуха уже забрала ребенка.
— Вы не можете отобрать ее! — вскрикнула Горация.
Слезы обожгли мне щеки. Руки начали дрожать.
— Не делайте этого, — попросила я.
Повитуха поджала губы.
— Господин Поллион платит мне. Я выполняю приказы хозяина.
— Зачем же на свалку? Эта крошка не сделала ничего дурного.
— Не сделала. — Женщина мстительно улыбнулась. — Как и те двести рабов.
— И что теперь? — воскликнула Юлия. — Раз они умерли, пусть погибает и дочка патрициев?
Рабыня не ответила.
— Я дам денарии, — предложила в отчаянии Горация. — Пожалуйста, не уносите ее на свалку.
Помедлив, женщина рявкнула на своих помощниц:
— Идите!
Те немедленно испарились. Когда коридор опустел, повитуха сказала:
— Двести денариев.
Горация побледнела.
— Это же все мое приданое.
— И надежда выжить для твоей дочери. Вдруг ее кто-нибудь подберет? А по свалкам рыщут голодные волки.
— Погоди, — задрожала хозяйка. — Я дам, сколько нужно.
Юлия так и впилась глазами в повитуху.
— Ты не лучше дикого зверя, — прошипела она.
Та посмотрела на нас без всякого сожаления.
— Мы ведь рабы, с нами и обращаются, словно с животными. Или не так?
Вернулась Горация, и повитуха ловко спрятала под накидкой несколько увесистых кошельков.
— Как вы ее понесете? — с тревогой спросила несчастная.
— Все будет в порядке.
Но я-то знала: если даже ребенок и выживет, то окажется в лупанарии, где познает насилие чуть ли не раньше, чем научится говорить. Мама рассказывала: существуют подонки, предпочитающие совсем несмышленых девочек. По щекам Горации побежали слезы, и Юлия прошептала:
— Неужели никто не возьмет ее к себе?
— Как я это устрою? Поллион непременно узнает.
Повитуха прикрыла малышку накидкой. Горация с Юлией плакали вместе. Я отвернулась, чтобы не видеть ужасной сцены, и медленно тронулась вниз по лестнице. В триклинии как ни в чем не бывало играла арфа. Хозяин как раз поднял чашу с вином, собираясь произнести тост.
— Что случилось? — спросил Александр.
— Это девочка, — тихо сказала я.
Марцелл помрачнел.
— Калека?
— Нет. Но Поллион хотел сына. Он приказал унести малышку из дома.
— Точно подкидыша? — вскрикнул юноша.
Я кивнула.
Октавия поднялась со своей кушетки и, пересев к нам, спросила вполголоса:
— Где Горация?
Я поведала всю историю, даже последнюю часть, касающуюся Молочной колонны и двухсот денариев. К концу рассказа лицо собеседницы будто бы окаменело.
— И что теперь ее ждет? — вырвалось у меня.
— Горацию или девочку?
— Обеих.
Октавия тяжело вздохнула.
— Если выживут, значит, будут терзаться ужасной тоской до самой смерти.
Вернувшись за столик Октавиана, сидевшего вместе с Ливией и Терентиллой, она зашептала ему на ухо. Цезарь взглянул на меня и поднялся с места.
— Что такое? — воскликнул Поллион. — Еще даже не подали сладкого!
— Говорят, у тебя ребенок родился, — процедил Октавиан. — Было бы грубостью с нашей стороны задержаться в доме, когда твое место — рядом с женой.