«За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками».
В тот день писатель был явно в ударе, не знал устали, сочинив в один день не сорок строк, как бывало, а двести пятьдесят!
11 глава вышла большой. Заканчивается на 34 странице, где написана сцена встречи казаков со старухой, доморощенным ветеринаром, бравшейся вылечить больного коня.
«– Она его вылечит, оставил об трех ногах, возьмешь кругом без ног! Ветеринара с горбом нашел. – хохотал Христоня».
Вышла глава настолько крупной, что Шолохов решил из нее сделать две главы.
Первую часть 11 главы оборвал на словах:
«Степан с минуту стоял, разглядывая на фуражке черное жирное пятно. На сапог ему карабкалась полураздавленная издыхающая пиявка».
Следовавший затем с отточия абзац сделал началом другой главы, ставшей в романе XIII.
«…С этого дня Степан с лица подурнел: висли на глаза брови, ложбинка глубокая и черствая косо прорезала лоб».
Перед этим отточием на полях есть более поздние пометки Шолохова: «Отд. гл.», «Гл. 14».
Ровный строй повествования о лагерной жизни разорван по сюжетным соображениям.
Между XI и XIII главами вставлена ранее созданная драматическая страстная 8 глава о любви Аксиньи и Григория, загоревшейся на виду всей станицы (еще не хутора!).
На полях 32 рукописной страницы, где Шолохов решает сделать столь значительную перепланировку, есть еще два автографа писателя. Нарушив традицию, он пишет впервые не цифрами, а словами: «Глава тринадцатая». Под этими словами неожиданно впервые встречаем… подпись автора, выведенную, как и все, что выходило из-под его пера, четко, ясно и разборчиво: «М. Шолохов».
Подписался, конечно, машинально, не думая, что вскоре, весной 1929 года, ему придется собрать все рукописи романа и везти их в Москву, как доказательство, что именно он сочинил «Тихий Дон».
Семьдесят лет тому назад, как уже мы писали, рукопись исследовали руководители Российской ассоциации пролетарских писателей, решавшие судьбу автора, так несправедливо обвиненного в бесчестном поступке – плагиате.
Увидел подпись Шолохова – и в сердце моем кольнула острая боль, как отзвук той острой и беспощадной боли, что незаслуженно и не раз в течение долгой жизни терзала душу писателя.
Вот тому свидетельство – появившаяся 16 мая 1987 года в «Правде» статья писателя Анатолия Калинина, который вспоминает:
«– Мне теперь уже никогда не забыть недоуменно печального взгляда Шолохова, когда он вдруг взял со стола в своей московской квартире на Сивцевом Вражке и молча протянул одну из «отечественных» анонимок. Когда же я, не дочитав, бросил ее на стол, он только глухо спросил:
– Ты что-нибудь знаешь об этой книжке, изданной в Париже?
– Слыхал только, что предисловие к ней написал Солженицын.
– Что этому чудаку надо?
– Я попытаюсь, Михаил Александрович, разыскать ее в Москве… Но вряд ли здесь пахнет только чудаком…
…Через год в станице Вешенской в ответ на вопрос, удалось ли к этому времени и ему прочитать это парижское издание, махнул рукой:
– До сорок четвертой страницы. Скучно».
Как видим, Шолохов сказал по поводу «Стремени «Тихого Дона»» и автора предисловия к этой монографии несколько слов:
– Что этому чудаку надо?
– …Скучно.
Но ему было, конечно, не только скучно, но и больно, поэтому и «недоуменно печален» его взгляд в тот момент, когда давал он прочесть очередное анонимное письмо…
Как несправедливы оказались к писателю многие современники!
За что? По какому праву? Тяжкий грех брали на душу те, кто клеветал, кто распространял по миру слух о плагиате «Тихого Дона», будь то устно или письменно, наподобие автора «Стремени «Тихого Дона».
Комок подступает к горлу, слезы к глазам… Не сохранись рукопись романа, попади в нее бомба или снаряд, стань она достоянием огня в те зимние дни, когда не раз горели дома в центре Москвы, где хранился оригинал «Тихого Дона», – и что тогда?!
…Да мало ли что могло случиться с двумя папками пожелтевшей бумаги за шестьдесят лет с того дня, как попали они в Москву, привезенные из донской станицы!
Не сохранись эта рукопись, не сохранись эта подпись, что еще встретится не раз в самом неожиданном месте – на полях, страницах ненумерованных черновиков, в тексте, совсем не там, где ей положено быть, – на титульных или последних листах частей романа, я думаю, что долго бы еще продолжала смердить полудохлая, битая, но все еще живая, хотя и опровергнутая не раз злостная ложь, обладающая поразительной живучестью, как многие несправедливые наветы, из-за которых не раз погибали в общем мнении люди, пораженные смертельно клеветой.
Трудно бороться с ней, когда не остается главного вещественного доказательства, в данном случае – рукописи. Вот уже много лет великое произведение древней русской литературы – «Слово о полку Игореве» – пытаются представить мистификацией позднейшего времени. И трудно опровергать эту ложь, принимающую самые разные наукоподобные формы, потому что рукопись сочинения сгорела во время великого пожара в Москве в 1812 году.
Другой пример – из истории английской литературы. Шекспира веками пытаются лишить авторства, приписывают его великие сочинения другому, с точки зрения опровергателей, более образованному и достойному драматургу.
И Михаила Шолохова, как видим, не раз пытались унизить, лишить авторства, отнять у него самое дорогое, что было в его творчестве, да и всей русской советской литературе XX века.
* * *
…Вот так машинально оставил автор «Тихого Дона» роспись на полях страницы, испытав, по-видимому, необходимость опробовать новое перо. Не ведая страха и сомненья, 24 ноября начал он сочинять сцену ворожбы бабки Дроздихи, взявшейся помочь страдающей Аксинье. Это – 12 глава. Начал со слов, ставя над ними ударение:
«Тоскую по нем, родная бабунюшка… На своих глазыньках сохну, не успеваю юбку ушивать, што ни день, то шире становится… Пройдет мимо двери, а у мине сердце закипает… Упала б наземь, следы б ево целовала… Может, присушил чем?..». В конце 35 страницы, где описывается ворожба, на полях Шолохов дал себе установку: «Выработать», подчеркнув это слово толстой чертой, проведенной карандашом, а также поставил большую галочку, корректорский знак, похожий на взлетающую птицу. Но текст этот, ворожбы, напротив которого стоит знак, впоследствии не «выработал», включил в окончательный вариант таким, каким написал в тот ноябрьский день.
24-го Шолохов продвинулся вперед ровно на две страницы, остановившись на словах:
«Степан на спинку кровати положил ноги. С сапог вязко тянулась закрутевшая грязь. Он смотрел в потолок, перебирал пальцами ременный темляк шашки».
Дальше писать не стал, словно решил отдохнуть, набраться сил перед страшной сценой избиения Аксиньи.
* * *
Обозначив на полях дату – 25/XI, продолжил сочинять, медленно, медленно подводя читателя к развязке:
«– Ишо не стряпалась?
– Нет…
– Собери-ка што-нибудь пожрать.
Обсасывая усы, похлебал из чашки молока, черствый хлеб жевал подолгу, на щеках катались обтянутые розовой кожей желваки. Аксинья стояла у печки. С жарким ужасом глядела на маленькие хрящеватые уши мужа, ползавшие при еде вверх и вниз.
Степан встал из-за стола, перекрестился.
– Расскажи, милаха, – коротко попросил он.
Аксинья, нагнув голову, собрала со стола. Молчала.
– Расскажи, как мужа ждала, мужнину честь берегла.
Бросила тряпку, которой стирала со стола, шагнула к мужу, на колени хотела пасть… Короткий страшный удар в голову вырвал из-под ног землю, кинул к порогу, Аксинья стукнулась о дверную притолоку спиной, глухо и тяжело ахнула. Недаром Степан считался лучшим из молодых кулачников в станице…». На этих последних словах, которых нет в публикуемом тексте «Тихого Дона», как нет и некоторых других приведенных фраз и слов, как, например, «шагнула к мужу, на колени хотела пасть…», закончу цитировать строки, появившиеся в тот день.
Трудно сказать, где именно поставил точку 25 ноября романист. Возможно, что в конце главы, после сцены жестокой драки между Степаном Астаховым и братьями Мелеховыми, бросившимися на помощь истязаемой Аксинье.
В рукописи финал главы выглядит так:
«С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Гришке Мелехову развязать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом Столыпином».
Сличив цитату с текстом романа в собрании сочинений, легко заметить разночтения. Во-первых, Гришка Мелехов предстает в окончательном варианте Григорием. Во-вторых, калмыцкий узелок автор обещает развязать не через год, а через два. По этому поводу хочется обратиться к исследованию С. Н. Семакова «“Тихий Дон” – литература и история», автор которого анализирует многие события и факты, послужившие исторической основой романа. По поводу шолоховской ремарки: «Суждено было Григорию Мелехову развязать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии…», историк пишет: