– Это отчего?
– Дюже до них жадный».
Кончалась «Вставная глава» диалогом купца Мохова и его дочери Елизаветы:
«– Ко мне? – спросил, пройдя и не поворачивая головы.
– Это, папа, ко мне – рыбу принес продавать».
Таким образом из «Вставной главы» и сочиненных глав 1А и 2А сформировал автор начало «Тихого Дона».
* * *
Только 17 ноября Шолохов смог завершить 5 главу, которую он не дописал 14 ноября. Создание этой главы, не в пример другим, растянулось, появилась она в несколько приемов 10, 13, 14 и 17 ноября.
Покончив со скачкой, Шолохов вновь на пути Григория ставит Аксинью, и вновь между ними происходит короткий, но важный разговор, искра чувства вспыхивает между героями:
«Григорий заглянул ей в глаза. Аксинья хотела что-то сказать, но в уголке черного ее глаза внезапно нависла жалкенькая слезинка, дрогнули губы. Она, судорожно глотнув, быстро шепнула:
– Отстань от меня, Гриша, – и пошла.
Удивленный Григорий догнал Митьку возле ворот.
– Придешь ноне на игрища? – спросил тот, не поворачивая головы.
– Нет.
– Што? Либо ночевать позвала?
Григорий потер ладонью лоб и не ответил».
Эти слова мы находим теперь в финале VIII главы.
В тот же день Шолохов начал главу 6.
«От Троицы только и осталось по станичным дворам сухой чебрец, рассыпанный на полях, пыль мятых листьев да морщенная отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец…»
По черновикам видишь: трудно давались сцены, где описывалась любовь Григория и Аксиньи; перо словно отказывается подчиняться автору; портится почерк, чернила брызгают из-под пера, оставляя грязные следы, линии букв расплываются, строчки перечеркиваются, правятся, словом, черновик полностью оправдывает свое название. Вот, например, зачеркнутые строки: «Он ставил себя наместо Степана, щурил затуманенные глаза: рисовало разнузданное воображение ему грязные картины».
Снова появляются записи на полях: «Сердце как колотушка сторожа на сонной площади». Они – напротив строк, где говорится о Григории: «Гулко и дробно, сдваивая, заколотилось у Григория сердце».
Глава заканчивалась на 21 странице:
«– Молчи!..
– Пусти меня… Што уж, теперь сама пойду, – почти крикнула плачущим голосом».
Слова «почти крикнула» громоздятся третьим этажом; на первом – стояло «шепнула», на втором – «выдохнула»…
А на полях появились строки, вклинившиеся в этот финал после: «Молчи!..».
«Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерстью, Аксинья низким стонущим голосом сказала, давясь горечью раскаяния».
Два дня, 17 и 18 ноября, сочинялась 6 глава.
* * *
Не забыв, как прежде, проставить дату – 19.XI, Михаил Шолохов сочинил хрестоматийные строки, начало 7 главы:
«Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурно-пьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь».
Тогда, в ноябре 1926 года, Шолохов не сделал в рукописи приписку, появившуюся позднее, в тексте печатном, объясняющую, что лазоревым цветком называют на Дону степной тюльпан.
В тот день хорошо писалось: родилась еще одна глава, заканчивавшаяся стычкой Григория и отца:
«– Женю! Завтра же поеду сватать! Дожил, што сыном в глаза смеются!
– Дай рубаху-то надеть, посля женишь.
– Женю, на дурочке женю! – хлопнул дверью, по крыльцу затарахтел, стукая костылем».
Костыль фигурировал в этой сцене несколько раз. Но позднее, переписывая черновик, автор его убрал.
20 ноября начал Михаил Шолохов на 23 странице 8 главу:
«Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви».
Внизу страницы автор, по-видимому, затрудняясь в написании слова, перепроверил себя: «неистовствал», «неистовствала».
Фразу «За две недели вымотался Григорий как лошадь перегнатая» автор зачеркнул и написал более понятно: «За две недели вымотался он как лошадь, сделавшая непосильный пробег».
Синим карандашом своим, редакторским, Шолохов написал на полях страницы размашисто: «Четче», подчеркнув слово.
Относится это замечание к словам, показывающим, каким мастером диалектики в анализе самых тонких человеческих чувств и сложных отношений выступал автор, несмотря на молодость:
«Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием и, блюдя это в полнейшей тайне, в то же время не отказывала бы и другим, то в этом не было бы ничего необычного. Станица поговорила бы и перестала, но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, и поэтому в станице решили, что это преступно, бесстыдно, и станица прижухла в злорадном выжидании – придет Степан, узелок развяжет».
Напомню, как выгладит это место в печатном тексте:
«Если бы Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не отказывала бы другим, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан – узелок развяжет».
Фраза «Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей» в рукописи выглядела так:
«Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, там, где брови, как две черные дороги посеред степи, почти сходятся вместе, и, глянув в окно, переводит взгляд на мертвые очертания Степанова висящего мундира».
За день сочиняются почти три страницы.
* * *
22 ноября темп резко падает. Заканчивается глава: Аксинья перед возвращением мужа из лагерей объясняется с Григорием, предлагая ему уйти из станицы, и, не получив на то согласия, молча горько плачет.
«…В горнице тоже темнеет, блекнут Степановы урядницкие лычки на висящем у окна казачьем мундире, и в серой наступившей темноте Григорий не видит, как у Аксиньи мелкою дрожью трясутся плечи, и на подушке молча подпрыгивает стиснутая ладонью голова».
Автор пишет в этот день всего сорок строк. Но задачу свою решает, создав кульминацию повествования, доведя его практически до середины первой части романа.
* * *
22 ноября работа пошла со слов:
«От станицы до хутора Сетракова, где назначался лагерный сбор, было верст 60». Это начало 9 главы, перемещенной при авторском редактировании далеко со своего исходного места – в начало романа. Писалась она на одном дыхании, писалась про то, как казаки поют родные песни.
Заканчивается глава точно такими же словами, какие мы можем прочесть в книгах Шолохова, заканчивается бурным танцем казака Христони.
Есть только одно разночтение. В черновике: «….на пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног».
Стало: «…на сером шелковье пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног».
Далее, на 29 странице, – глава 10, как и предыдущая, связанная одним местом действия: мы снова видим казаков в лагерях.
Можно заметить устойчивую тенденцию автора: начав осваивать новое место действия, будь то мелеховский или моховский дом, лагерные сборы и так далее, он вычерпывает его как бы до дна, не спешит сменить удобно занятую позицию.
«Возле лобастого с желтой песчаной лысиной кургана остановились ночевать. В пруду попоили лошадей, стреножили и пустили пасться, назначив в караул трех человек. Остальные заварили кашу, подвесив котлы на дышло бричек, группами собирались у огней.
Христоня кашеварил. Помешивая ложкой в котле, он рассказывал сидевшим вокруг казакам».
Позднее начало этой главы Шолохов переработал, написал пейзаж, сократил большую часть приведенной здесь цитаты.
На сей раз Шолохов показал себя знатоком прозаического казачьего фольклора. Казак Христоня потешает друзей рассказом (напоминающим будущие рассказы деда Щукаря) о том, как искал с отцом, раскапывая курган, клад. Искали золото, нашли – уголь.
Эта сцена в черновике заканчивается точно такими же словами, что вошли в окончательный текст романа, поэтому приводить их не стану. Скажу только, что искать нужно рассказ Христони в VI главе первой части «Тихого Дона».
* * *
И следующая глава 11, начатая 23 ноября, о лагерях. Но в отличие от двух предыдущих автор не сдвинул ее с места (хотя намеревался сделать 12 главой), она как была, так и осталась раз и навсегда с тем же номером, только что обозначается римской цифрой – XI.
Это та глава, что начиналась в рукописи со слов:
«За хутором Сетраковым в степи рядами стали обтянутые повозки».
По-видимому, посчитав, что читатель не поймет, о каких повозках идет речь, автор позднее поправил начало, и теперь оно такое:
«За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками».
В тот день писатель был явно в ударе, не знал устали, сочинив в один день не сорок строк, как бывало, а двести пятьдесят!