слегка покраснел. Ведь когда после взрыва бомбы Катя лежала у него в домике и её осматривала Прокофьева, он оказался невольным свидетелем, увидел её полуобнажённое тело. И, кроме того, ведь Борис всё-таки её всю ощупывал в попытке выяснить, нет ли какого-нибудь повреждения костей. Правда, тогда он никаких особых чувств по отношению к этой молодой, миниатюрной, пропорционально сложенной девушке не испытывал, и лишь сейчас представил себе её тело, как тело женщины.
Алёшкину до этого уже не один раз приходилось осматривать многих медсестёр, дружинниц и врачей — раненых или получивших какие-нибудь повреждения во время хозяйственных работ, которые им приходилось выполнять при передислокации наравне с мужчинами. Ни разу у него не возникали по отношению к ним непристойные мысли. Больная, раненая женщина для него как бы не имела пола. Между прочим, как мы уже говорили, так он тогда отнёсся и к Шуйской. И только теперь у него вдруг возникло к её телу другое отношение.
«Чёрт знает что я выдумываю, — обругал себя Борис. — Что может означать её поцелуй? Зачем она меня поцеловала? Неужели она и вправду может что-то почувствовать к такому старику, как я? — опять задавался он вопросами. — Ведь я старше её почти на четырнадцать лет, она мне в дочки годится! Неужели я могу принять эту любовь? И как на это посмотрят все окружающие? Определённо скажут, что я совратил неопытную девушку, про её связь с Красавиным ведь немногие знают. А потом, я-то её не люблю! Она мне нравится как отличная помощница, теперь, пожалуй, и как женщина, но ведь это не повод для того, чтобы сойтись с ней. А, впрочем, о чём это я? — замелькали мысли у Бориса, — при чём здесь «сойтись», с чего это я взял? Ну, пожалела тебя молодая женщина, ведь почти из могилы тебя вытащили, ну, в порыве откровенности рассказала свою грустную историю, ну, поцеловала тебя, да как — чуть губами прикоснулась, а ты уже и вбил в свою дурацкую башку чёрт знает что! Дурак ты, Борис…»
Заснул Алёшкин лишь под утро.
Глава четвертая
В течение следующих четырёх дней фашистские самолёты с восхода и до захода солнца продолжали летать над тылами дивизии и соседних с ней соединений, попадая под атаки наших истребителей или огонь зениток, рассеивались и бросали бомбы где попало. Над медсанбатом они пролетали 8–10 раз в сутки. К воздушным тревогам все настолько привыкли, что даже не всегда по команде с наблюдательного поста убегали в щели. Скуратову приходилось чуть ли не силой гнать из палаток и домиков всех свободных от работы, а также ходячих раненых, и контролировать, чтобы всё время, пока длилась воздушная тревога, люди находились в щелях. Кстати сказать, он же заботился и о том, чтобы все палатки ежедневно к утру были всегда замаскированы свежими ветками.
Конечно, ни тем, кто в это время обслуживал тяжёлых лежачих раненых в госпитальных палатках, ни тем, кто работал в операционной, аптеке или на кухне, прерывать свою работу было нельзя. Естественно, что медсёстры и врачи госпитального взвода, хотя в период воздушной тревоги и тряслись от страха, должны были не только сами находиться в палатке, то есть, по существу, быть совершенно беззащитными, но при этом ещё и успокаивать раненых. В операционных после сигнала тревоги всех раненых, лежавших на столах, снимали на пол палатки, туда же опускался и весь персонал, причём врачи и операционные сёстры ложились с поднятыми вверх «чистыми» руками, чтобы не запачкать их и сразу после отбоя тревоги продолжить операцию.
Впрочем, так было только один день. Потом, не сговариваясь, все хирурги как-то сразу от этого отказались. Иногда получалось так, что невозможно было прервать операцию. Кроме того, эти бесконечные «ложись» и «вставай» так изматывали и раненых, и персонал, и, в конце концов, давали так мало шансов на спасение, что несмотря на тревогу, весь хирургический персонал продолжал своё дело. Из малой операционной выгоняли в щели всех ходячих раненых, ожидавших обработки, свободных от дела санитаров и перевязочных сестёр.
Конечно, нельзя сказать, чтобы Борис и другие санбатовцы оставались спокойными, когда во время тревоги слышался свист падающих бомб и близкие разрывы, от которых колыхались стенки палаток, а иногда падали со столика плохо стоявшие банки. Конечно, вздрагивали, испуганно переглядывались и врачи, и медсёстры, и санитары, и раненые. Однако, несмотря ни на что, одни продолжали свою работу, другие терпеливо ожидали конца операции.
После памятного для Алёшкина вечера он не встречался с медсестрой Шуйской наедине, видел её только в операционной, где стал работать спустя несколько дней после своей контузии. Во время бомбёжки Катя с испугом поглядывала на Бориса, и тот, встречаясь с ней взглядом, замечал в её больших карих глазах и страх, и боль, и немой вопрос. Однако ни он, ни она на темы, не относящиеся к работе, не обмолвились ни словом. Шуйская была так же внимательна и аккуратна в своей работе, Борису было так же легко оперировать с толковой и понятливой помощницей.
Через несколько дней после контузии Алёшкин поехал на предполагаемое место дислокации, где находились Прохоров и Сковорода. Там уже развернули две палатки ДПМ, они предназначались под сортировку и малую операционную, и одну ППМ — жильё для людей, готовящих новое место батальону и прокладывающих лежневую дорогу. Так как среди них имелось человек пятнадцать выздоравливающих, нуждавшихся в перевязках, то вместе с ними находилась и медсестра из госпитального взвода.
Алёшкин осмотрел этих раненых и убедился, что они почти все выздоровели и, по существу, их можно было отправлять в свои части. Но на этой территории и, главное, на строительстве лежневой дороги было ещё так много работы, что, отпустив их, подготовку к передислокации пришлось бы растянуть дней на десять, а требовалось, наоборот, ускориться. Вернувшись «домой», Борис с первой же машиной, выехавшей на передовую, послал докладную записку начсандиву Пронину, в которой просил ускорить решение вопроса о передислокации батальона.
Когда вечером в этот день он вернулся из операционной в свой домик, то Игнатьич рассказал ему за ужином, что утром, как только он уехал, приходила Шуйская, сделала в домике генеральную уборку, вымыла полы и окошки и забрала всё грязное бельё. Причём она делала это, не обращая внимания на тревоги, во время которых Игнатьич и Джек не вылезали из щели.
Осмотревшись в своём домике, Борис, конечно, заметил непривычную для него чистоту и порядок, и это ему понравилось. Он только поругал Игнатьича за грязное бельё: до сих