достаточно аккуратно, чтобы на каждой из них устанавливалась пирамидка с железной красной звёздочкой на верхушке, с перечнем фамилий всех похороненных в этой могиле бойцов. Рядовой и сержантский состав погребали по три, четыре и даже больше человек в одной братской могиле, средние и старшие командиры — индивидуально.
Конечно, и хирург медсанбата Нина Васильевна Первенцова была похоронена в индивидуальной могиле, а на боку пирамидки сделали не только надпись, но и прикрепили фотокарточку погибшей.
После похорон стараниями Зинаиды Николаевны Кузьмин был вновь уложен в постель. Перенесённое физическое напряжение и волнение отнюдь не улучшили состояние его здоровья.
Прокофьева, Сангородский, Бегинсон, Картавцев и вернувшийся с нового места Сковорода собрались в домике Алёшкина и долго обсуждали происшедшее событие, а также достоинства погибших. Смерть совсем ещё молодой женщины произвела тяжёлое впечатление на всех врачей потому, что она произошла прямо на глазах у всех, застав Ниночку на рабочем месте. В батальоне уже не досчитывались многих врачей и медсестёр, но они погибали где-то там, в районе Невской Дубровки, в первом эшелоне батальона, около Невы, вдали от медсанбата, или в госпиталях, куда попадали после голода под Ленинградом и после ранений, полученных опять-таки на передовой в ППМ или в пути следования. Смерть врача в самом батальоне, прямо в операционной, произошла впервые, и поэтому воспринялась всеми врачами тяжело.
Особенно переживал Соломон Веньяминович Бегинсон. Он прекрасно понимал, как, впрочем, и остальные, что гибель Ниночки явилась чистой случайностью и что её осколок, если бы она хоть на полшага отошла в сторону, влетел бы в него.
Не было никакой гарантии, что завтра же не повторится то же самое, может быть, с ещё худшими последствиями, в другой палатке. Весь этот день до самой темноты, как и предыдущий, немецкие самолёты продолжали кружиться над этим лесным массивом и прилегавшими к нему дорогами, бомбить их и следующий по ним транспорт.
Правда, большого урона эти бомбёжки не наносили, и даже моральное воздействие их было невелико. В медсанбате уже привыкли к ним, и все продолжали свои дела даже после сигнала воздушной тревоги. В щели прыгали лишь тогда, когда замечали чёрные капли летящих бомб и слышали свист их так близко, что ожидали падения на территорию медсанбата. К счастью, ни в этот день, ни в последующие на территорию батальона бомбы не упали.
Во время собрания основных столпов батальона, как шутя Сангородский называл вышеперечисленных врачей, продолжали обсуждать порядок передислокации на новое место, хотя до сих пор ни приказа, ни разрешения на это не было.
Вернувшийся из поездки в штаб дивизии шофёр Бубнов привёз записку от Вензы (писаря начсандива) с известием о том, что командир и комиссар дивизии вызваны в штаб армии, вместе с ними выехал и начсандив Пронин — пока разрешения на передислокацию санбата получить не у кого.
Тем не менее на свой страх и риск Алёшкин не отменил приказа о перевозке в течение ближайших ночей на новое место большей части медикаментов, продовольствия, вещевого имущества и пищеблока с обслуживающим персоналом. Кроме того, он поручил Наумовой отобрать несколько медсестёр и хирургический инструментарий, чтобы уже на следующий день развернуть на новом месте в одной из поставленных палаток операционную. Поток раненых резко сократился, и Борис был уверен, что с их обработкой справится остающийся персонал.
Беседа Алёшкина с его помощниками закончилась довольно поздно, и когда все они вышли из домика, на улице было совсем темно. Ночи, хотя и ясные, были безлунными, и потому, выйдя из освещённой комнатки на небольшую полянку, окружённую высокими елями, Борис не сразу заметил маленькую фигурку, сидевшую на краю щели, в которой обычно днём обретались Игнатьич и Джек. И если бы не пёс, вскочивший при появлении хозяина и бросившийся к нему со своим обычным повизгиванием, то Алёшкин и не заметил бы человека рядом.
Вслед за Джеком поднялась и она, Борис узнал Катю Шуйскую. Она была одета в шинель, но на голове вместо пилотки был накинут тёплый шерстяной платок. Такое нарушение формы нисколько не портило вида девушки, а делало её ещё более привлекательной и женственной. Под мышкой девушка держала свёрток.
— Товарищ комбат, вот ваше бельё, уберите. Хотела его передать Игнатьичу, но его дома не оказалось. Наверно, опять у своих дружков из хозвзвода сидит.
Борис взял Катю за руку и потянул её к домику. Она сразу же подалась к нему всем телом, и несколько мгновений они стояли, тесно прижавшись друг к другу.
— Пойдём ко мне, я уберу бельё, посидим поговорим…
— Ну что вы, товарищ комбат, поздно уже. Увидят, что подумают?
— Да ты на минутку зайди… Не бойся, не съем, — говорил Борис, чувствуя, как дрожит в его большой ладони её маленькая рука. Он всё более волновался от близости этой маленькой и, кажется, ставшей желанной, женщины.
— Пойдём, я тебе долг отдам, — чуть сдавленным голосом произнёс он.
— Какой долг? — изумилась Катя, слегка сопротивляясь, но всё же продолжая идти за влекущим её Алёшкиным.
Через минуту они уже были в домике. Только зашли, пользуясь не «парадной» дверью, а маленькой дверцей, ведущей в каморку Игнатьича, и перешли в комнатку, служившую спальней, как Борис, бросив узелок с бельём на кровать, обхватил Катю и попытался её поцеловать. По лёгкому трепету Катиных губ он почувствовал, что девушка ему отвечает, но тут же она ловко выскользнула из его объятий и в один прыжок очутилась у входной двери:
— Мы так не уговаривались, товарищ комбат! Уж больно вы торопливы! — лукаво крикнула Катя и скрылась за дверью.
Борис сел на кровать и схватился руками за голову: «Чёрт меня побери, что же я делаю?! Ведь она, хотя и женщина, но моложе меня почти на 14 лет, да и подчинённая мне к тому же. Уже не говоря о том, что это новая измена моей Кате и вообще-то свинство… Ведь не люблю я эту девчонку, просто мужская блажь! Надо это прекратить, а как? Ведь как только я её увижу, почувствую её прикосновение, я голову теряю!.. А ей как будто этого и хочется. Вот говорят, что мы, мужчины, всегда выбираем себе женщин, — ничего подобного, всё это делают они! Видно, этой Кате я теперь нужен, ведь когда я её обнял, так она не сопротивлялась, не вырывалась, дала себя поцеловать. А как только сочла, что на сегодня достаточно, моментально вывернулась, как змейка какая-нибудь, а я так и остался стоять». И Борис невольно улыбнулся, представив себе, какой глупый вид у него при этом был. Хорошо хоть, что