Он почтительно взял Валерию за руку и ввел ее в большую залу пиршества почти с таким же уважением, с каким он отнесся бы к жене цезаря. Никто не знал лучше трибуна, как заботливо нужно оказывать военные почести крепости, готовой сдаться на капитуляцию. Когда он наклонился перед ней, купленный у Петозириса пузырек показался внутри его туники, и она увидела его. В мгновение ока она оглянулась назад, как будто он нечаянно наступил на шлейф ее платья, и быстро сделала знак Эске, поднеся руку к губам и сопровождая этот жест движением головы и красноречивым взглядом, который, она надеялась, дал бы ему возможность понять, что ему не следовало ни пить, ни есть до ее возвращения. Когда она делала эти немые знаки, лицо трибуна еще раз сделалось напряженным и холодным. Как она ни была хитра и осторожна, его змеиный взор достаточно ясно видел все это. И в эту минуту Плацид решил, что Эска умрет в течение часа.
Хозяин и гостья грациозно прошли в соседнюю залу и уселись за пир с сохранением мельчайших требований вежливости и строгим соблюдением всех правил этикета. Поджидавшие их рабы думали, что это просто обычное для их господина ухаживание и что находившаяся перед ними благородная чета страстно любит друг друга.
Подобно большинству, трибун не мог есть много, когда ум его был занят любовью, и его аппетит, который мог бы поспорить с аппетитом Вителлия во время самого утонченного пиршества у обжоры-цезаря, теперь, в присутствии Валерии, удовлетворился горстью фиников и одной или двумя ветками винограда. В свою очередь и она, томимая тоской и взволнованная, по-видимому, боялась, что каждый кусок задушит ее, но все же выпила за здоровье своего хозяина кубок красного фалернского со смутной мыслью о том, что каждая минута, во время которой она отвлекала внимание трибуна, представлялась неоценимо важной. И почти с отчаянием ее неотступно преследовала мысль о том, как бы изобрести какое-нибудь средство сделать пустым роковой пузырек пока еще не поздно.
Он был очень веселым, остроумным, красноречивым и ядовитым собеседником, всецело преданным Валерии. В момент своего триумфа он мог, как ему казалось, выказать, действительно или притворно, гораздо больше деликатности и благородства, чем она ожидала, и вследствие этого он был для нее еще ненавистнее. Один раз, когда он только что высказал ей самые пламенные чувства уважения и привязанности, ей удалось поймать устремленный на нее взгляд, и, испуганно оглядевшись кругом, она неистово стиснула свои руки, видя, что со стены было снято оружие. Этот ловкий интриган не был величественным и великодушным Агамемноном, но, если бы в ее белой руке оказался меч, топор или кинжал, она не хотела бы ничего более, как сыграть роль Клитемнестры.[24]
О, как хотела бы она в эту минуту быть мужчиной, и мужчиной сильным! Ей казалось, что она задушила бы его, там, на его ложе, с ненавистью в сердце и усмешкой на устах. О, зачем она не обладала жилами и мускулами Эски, этого прекрасного, отважного, честного Эски! Ею овладевало безумие, когда она думала о том, что он привязан в десяти шагах от нее, как дикое животное. Нужно было собрать все усилия, чтобы спасти его, с какой угодно опасностью, ценой какой угодно жертвы.
Плацид весело болтал, затрагивая поочередно разнообразные темы: роскошь, мотовство и даже порок, то есть именно все то, к чему сводилась обыденная жизнь людей патрицианского круга в Риме, а она употребляла все усилия, чтобы отвечать ему с деланой легкостью и хладнокровием, приводившими ее в безумие. Пиры цезаря, головной убор Галерии[25], дурной вкус, с каким были выставлены напоказ ее драгоценности и который был так непростителен в супруге императора, иудейская война, последняя скачка на колесницах, удачи и неудачи двух состязающихся партий — красных и зеленых — все это послужило предметом веселого и шутливого обсуждения, а затем было оставлено в стороне. Эти темы неизбежно привели к рассуждению об арене и борцах, о великолепии последних игр и удали самого трибуна в ужасной битве. Вдруг Плацид оглянулся назад, как будто вспомнив о чем-то забытом, подозвал раба, дал ему на ухо приказание и велел уйти. Слуга поспешно вышел, снова оставив наедине любовника и его повелительницу.
Самообладание, которым так гордилась Валерия, теперь совершенно покинуло ее. В томительной тревоге за Эску она тотчас же пришла к тому заключению, что приказание о его казни дано. Трибун, обратившийся к ней с изысканной, полушутливой-полульстивой фразой, был поражен, видя, как побледнели щеки и губы его возлюбленной, а большие глаза заблестели сверхъестественным блеском. Испустив долгий, подавленный крик, как дикое животное, находящееся в агонии, она упала к ногам трибуна, обняла руками его колени и воскликнула:
— Пощади его!.. Пощади его, Плацид!.. Милый Плацид, пощади его… ради меня!
Хозяин дома, ум которого в эту минуту был занят совсем не кровожадными мыслями и приказание которого, данное шепотом рабу, не представляло ничего более ужасного, как приказ дать знак для неожиданной музыки, удивленно посмотрел на эту надменную женщину, так униженно склонившуюся перед ним. Действительно, он имел намерение погубить Эску посредством яда до наступления ночи и, таким образом, заодно отделаться и от опасного свидетеля, и, может быть, от соперника, но в продолжение этой четверти часа раб был далек от его мыслей. Если час назад он забылся до той странной мысли, будто простой варвар мог пленить женщину, которой он, сам он, подарил свое сердце, то Валерия, добровольно согласившись быть его гостьей и вступив в такой сердечный разговор с ним, окончательно изгнала столь наивное и несправедливое подозрение, и он уже удивлялся, как оно могло прийти ему в голову хотя бы на одну минуту.
Но теперь он почувствовал как бы озноб, вдруг сковавший кровь в его сердце. Он очень спокойно помог ей подняться, но, сам того не подозревая, так крепко сжал ее руку, что на ней остался след его пожатия. Тон его речи был ясен и тверд, когда он, успокаивая ее, любезно спросил:
— Скажи мне, Валерия, кого я должен пощадить? Ты, конечно, уже не думаешь больше об этом варваре-рабе? Кто такой этот раб, чтобы становиться между тобой и мной? Теперь уже слишком поздно!.. Слишком поздно!..
— О, никогда!.. Никогда!.. — воскликнула она, схватив его руку своими обеими руками и опираясь на нее грудью. — Теперь не время что-нибудь скрывать от тебя, теперь не место для изысканных фраз, фальшивых отговорок и ложного стыда! Я люблю его, Плацид, я люблю его, слышишь! Дай мне только его жизнь и проси от меня взамен этого чего угодно!
Она была прекрасна, снова стоя на коленях перед ним, с беспорядочно разлетевшимися волосами и распахнувшимися одеждами, с поднятым кверху лицом. Трибуну казалось, что удар кинжала поразил его в сердце, но он собрал всю свою энергию, чтобы найти соответствующее ране мщение. И он лениво откинулся на свой диван, в сто раз злее, чем был несколько секунд назад.