Хотя египтянин и показал вид, что не обращает никакого внимания на этот стук, однако глаза его засверкали при приятном звуке падающего на пол металла. Впрочем, это не препятствовало ему продолжать мучить гостя и прикидываться не понимающим, чего ему нужно.
— Час неблагоприятен для того, чтобы составлять гороскоп, — сказал он. — Преобладают враждебные созвездия, и влияние доброго гения стеснено противными чарами. Все, что я могу тебе сказать, благородный трибун, это то, что они варварского происхождения. Приди завтра часом позже, чем сегодня, и я все сделаю по твоему желанию.
— Бездельник! — воскликнул Плацид с нетерпением, в то же время поднимая ногу как бы для того, чтобы толкнуть мага. — Разве кто-нибудь дает чуть не полшлема золота за несколько нелепых слов, написанных каракулями на куске сморщенного пергамента? Такой ценой оплачивается товар, которым ты торгуешь. Давай же мне самое сильное средство, какое только есть у тебя.
Ни жест трибуна, ни насмешка, какую он дозволил себе, не прошли незамеченными для египтянина, но, тем не менее, он сохранил спокойную и невозмутимую осанку и продолжал свои раздражающие гостя вопросы:
— Любовное снадобье, благородный трибун, любовное снадобье! Вот оно что! Да, это стоит какой угодно кучи золота. Кто бы она ни была: молодая девушка или матрона, девственница-весталка или афинянка-куртизанка — три капли этой светлой и безвкусной жидкости, — и она твоя.
Злобная усмешка, больше и больше морщившая губы трибуна, обещала мало хорошего тому, кто задумал бы еще дольше подшучивать над ним. Он наклонился к магу и прошептал ему на ухо два слова. Последний поднял голову, и на его лице появилось странное выражение любопытства, смешанного с ужасом и каким-то удивлением.
Затем его глаза снова, подобно глазам школьника, загорелись злобно и радостно, когда он стал рыться в шкатулке из массивной слоновой кости и доставать из секретного выдвижного ящичка маленький пузырек. Он обернул этот пузырек тонким пергаментом, на котором было написано слово «cave»[23], обозначавшее роковое свойство жидкости, торопливо сунул его в руки трибуна, спрятал мешочек с золотом и дрожащим от волнения голосом сказал своему посетителю, что ему пора уходить. Плацид повиновался этому приказанию со своим обычном ленивым видом и легко вскочил в свою повозку, как будто только что происшедшее свидание принадлежало к числу самых благожелательных и безобидных.
Тем временем Валерия в сопровождении своей служанки достигла дома трибуна и вошла в него, хотя и с твердым духом, но дрожа всеми членами. Несмотря на неукротимость натуры, все опасения и слабости, свойственные ее полу, пробудились в ней при мысли о взятом на себя деле, и ее женский инстинкт подсказывал ей, что, каковы бы ни были ее побуждения, переход за хорошо знакомый порог этого дома заставит ее жестоко раскаяться в своем поступке в будущем. Миррина не испытывала подобных опасений: в этом приходе она видела подходящий случай выказать свое искусство в области интриги и сделаться, если только это было возможно, еще более необходимой для своей госпожи благодаря тем опасным тайнам, в какие она была полностью посвящена.
В наружных сенях прогуливалось несколько рабов и отпущенников, которые встретили двух женщин с гораздо меньшим уважением, чем какое по праву заслуживала одна из них. Дамазипп отпустил было грубую шутку и попытался сорвать маску, закрывавшую низ лица Валерии, но она с такой силой высвободилась из его объятий, что смельчак отскочил на несколько шагов и немало удивился неожиданной силе этой белой, словно выточенной руки. Выпрямившись затем во весь свой рост и сбросив свой наряд на землю, она смело посмотрела в лицо изумленного отпущенника и приказала ему удалиться прочь с дороги.
— Я Валерия, — сказала она, — и являюсь сюда по приглашению твоего господина, ничтожный раб! Ведь ты на самом деле не больше как раб. Если я скажу одно слово о твоей наглости, он прикажет привязать тебя к этому дверному косяку, несмотря на то, что ты гражданин, и повелит бить тебя, пока ты не издохнешь, как непокорный пес. Подними эти одежды, — повелительно прибавила она, — и пусть кто-нибудь из вас проводит меня в тайный покой вашего господина. Миррина, ты можешь оставаться здесь, но так, чтобы могла услышать мой зов.
Совершенно перепуганный смелым видом Валерии и не видя ничего хорошего в ее угрожающем тоне, Дамазипп выполнил приказанное, а толпа рабов, спокойно остававшаяся на заднем плане, провела посетительницу в другое помещение, где и оставила ее, еще раз весьма почтительно сообщив ей, что их господин прибудет с минуту на минуту.
С минуты на минуту! Значит, нельзя терять ни мгновенья! Как сильно билось ее сердце и с каким странным чувством она сознавала свою близость к любимому человеку! До сих пор у нее еще не было никакого плана, никакого решения. Она знала только то, что он был в опасности, должен был умереть и что во что бы то ни было, ценой какой угодно жертвы она должна была оказаться подле него. Как ни неумолима была опасность, каким критическим ни казался данный момент, тем не менее, в этом вихре всевозможных чувств она испытывала смутное и неопределенное наслаждение, находясь возле него, прогуливаясь взад и вперед по гладкому мрамору и машинально считая плиты. В этом крайнем возбуждении духа она схватилась обеими руками за сердце, как бы для того, чтобы воспрепятствовать ему биться с такой силой и придать ему всю энергию, на какую она была способна.
Когда она прогуливалась взад и вперед и перебирала в своем уме все возможные и невозможные средства найти и освободить раба, темница которого еще была ей неизвестна, ее ухо вдруг поразил глухой и отдаленный звон цепи. Он шел со стороны, противоположной главному входу, и так как все римские здания строились почти по одному и тому же плану, то Валерия не боялась заблудиться в больших прихожих и длинных коридорах дома своего поклонника. Удерживая дыхание, она быстро шла вперед, к счастью не встречая ни одного живого существа, так как домашние рабы обоего пола удалились в тенистые уголки и спали в эти самые знойные часы дня. Она остановилась только тогда, когда приблизилась к толстой ярко-красной портьере, скрывавшей внутренний двор, пол и стены которого были покрыты плитами белого камня, озаренными лучами солнца, так что на них неприятно было смотреть. Здесь с побледневшими от волнения губами она остановилась и прислушалась, затем отдернула портьеру и посмотрела во двор.
Эска отошел так далеко от столба, как только позволяла его цепь, чтобы воспользоваться двумя или тремя футами тени, падавшей от раскаленной стены. Уже давно опустевший кувшин воды валялся около него на плитах вместе с коркой черного заплесневелого хлеба. Грубая железная колодка, парализовавшая и силу и ловкость, окружала его шею, а массивные звенья цепи, прикрепленной к столбу посредине двора, в состоянии были бы удержать слона. Легко было видеть, что узник не мог ни стоять, ни даже сидеть без боли, и белая кожа на его шее и плечах была уже исцарапана и ободрана вследствие его усилий переменить свою позу. Не имея ключа к грубому висячему замку, державшему цепь и шейную колодку, сам Вулкан едва ли мог бы освободить бретонца, и сердце Валерии упало, когда она с безнадежностью посмотрела вокруг себя и подумала о том, как мало полезны ее нежные пальцы для подобного дела. Казалось, что теперь, находясь уже подле него, она не в силах была оказать ему действительную помощь, и она гневно сжала кулаки при мысли о той физической боли, какую должны были причинять ему зной и жажда, не говоря уже о чувстве унижения и уверенности в смерти.