Ее лицо покрылось густой краской, когда она торопливо отвечала ему:
— Никакой цены, верь мне, никакой цены не было, какую мог бы дать мужчина или женщина. Эска, не будь обо мне более дурного мнения, чем я стою.
— Тогда как же я здесь? — продолжал он, кротко посмотрев на нее. — Мне бы очень хотелось узнать тайну, посредством которой Валерия сумела склонить такого человека, как Плацид, сделать то, чего ей хотелось?
Она страшно побледнела.
— Трибун больше никогда не потребует тебя к себе, — сказала она, — я покончила с этим делом навсегда.
Он ее не понял, однако отпустил ее руку, лежавшую в его руке, и несколько отстранился от нее. Она чувствовала, что ее кара уже началась, и, когда заговорила снова, голос ее был резок, холоден и не похож на прежний:
— Он стоял на моей дороге, Эска, и ему выпала судьба всех тех, кто безрассудно противоречит Валерии. Разве, имея дело с Плацидом, можно делать призыв к состраданию, любви или чести? Разве когда-нибудь случалось ему отступать от намеченной цели ради какого-либо чуждого ему соображения? Увы, я узнала его слишком хорошо! Можно было привести трибуну только один неопровержимый довод, и я прибегла к нему. Я убила его, убила на его ложе, но это для твоего спасения.
Может быть, он понял, что был неблагодарным. Может быть, он сказал себе, по крайней мере, что не ему строго судить ее, что такое самоотвержение ради него заставляло его смотреть снисходительным оком на столь ужасное преступление, как убийство, но он не мог отрешиться от чувств отвращения и страха, какие теперь внушала ему эта прекрасная, смелая, ни перед чем не останавливающаяся женщина, и как ни старался он скрыть и замаскировать эти чувства под покровом уважения и благодарности, инстинктом любви она угадала все, что происходило в нем, и страдала, как только могут страдать те, кто попрал ногами честь, добродетель, совесть, словом — все, для того чтобы в конце концов вынести только убеждение в бесполезности своих позорных жертв.
Она решила положить конец терзавшим ее пыткам. Они только что вошли в улицу, в которую выдавался один из частных подъездов ее дома. Миррина, хотя и видимая глазом, все еще скромно держалась позади. Теперь-то наступило то положение, тот момент, который так часто представлялся Валерии в упоительных грезах, который казался слишком блаженным для того, чтоб когда-либо осуществиться. Спасти его от какой-то огромной опасности столь же великой ценой, торжественно привести его с собой, пройти вместе пустынные улицы в этот очаровательный час солнечного заката, довести его, свое счастье, сокровище, до самой двери дома и притом так, чтоб подле них не было никого, кроме верной Миррины, и видеть, наконец, перед собой в будущем долгий ряд безоблачных дней, — все это было восторженной мечтой, какую она лелеяла. Но теперь, когда эта надежда перешла в действительность, она принесла с собой только чувство печали, терзавшей ее сердце и превосходившей своею мучительностью всякую боль.
Вместе с надменной головой и величественными формами тела, наследственными в ее семье, Валерия унаследовала и мужественный, бурный характер. Никакой отпрыск этого благородного и древнего дома не трепетал и не бежал ни от моральной пытки, ни от физического страдания. Среди бюстов предков, украшавших ее карнизы, находился один, изображавший человека, со спокойным видом смотревшего, как горела и трескалась его рука в пламени костра. Его потомки, и по мужской и по женской линии, унаследовали этот непреклонный характер, и сам Муций Сцевола, прямой и стойкий перед лицом тосканского царя, не обладал более отважным упрямством, вызывающим судьбу на бой, чем какое скрывалось под нежной и белой кожей, под повелительной улыбкой и в сладострастной красоте гордой Валерии.
В эту минуту, остановившись у своей двери и прямо смотря в лицо бретонца, она казалась даже более величественной и прекрасной, чем когда-либо.
— Ты спасен! — сказала она, и чего стоило ей сказать это, знала только одна она. — Теперь ты свободен и имеешь право идти, куда тебе угодно.
Пылкость, с какой он поцеловал ее руку, когда она говорила эти слова, сияние радости, озарившее его лицо, живая признательность, с какой он склонился перед ней, — все это, как удары кинжала, поразило ее сердце.
Она продолжала тоном хорошо подделанного равнодушия, хотя менее сосредоточенный наблюдатель и мог бы заметить ее дрожащие ресницы и расширяющиеся ноздри:
— Может быть, у тебя есть друзья, которых ты ждешь не дождешься увидать… друзья, которые очень беспокоились о твоей участи. Хотя мне кажется, — иронически прибавила она, — что они не очень-то заботились о том, чтоб спасти тебя от опасности.
Эска всегда был чистосердечен и честен; может быть, эти достоинства, в соединении с его белокурыми кудрями и широкими плечами, и делали его столь милым для римлянки! Она не привыкла видеть эти качества среди встречаемых ею обыкновенно мужчин.
— У меня нет друзей, — отвечал он с оттенком печали. — У меня не было никого во всем этом огромном городе, может быть, кроме тебя, благородная матрона, кто бы побеспокоился о том, жив я или умер. Но у меня есть одно дело, которое надо исполнить, и я больше благодарен тебе за то, что ты дала мне эту возможность, чем за спасение моей жизни. Завтра было бы уже слишком поздно.
Скорее утвердительным, чем вопросительным тоном Валерия проговорила:
— Твое дело касается молодой девушки с черными глазами!.. Эска, не бойся сказать мне правду.
Слабая краска выступила на лице юноши. Они стояли бок о бок, внутри сада, на ровной лужайке, доходившей до самого дома. Черные кедры ясно и отчетливо рисовались на чистом и светлом фоне вечернего неба. Одна или две звезды слабо блестели, и малейшее дыхание ветерка не шевелило ни молчаливой листвы зеленых, словно погруженных в дремоту дубов, ни цветов, склонивших свои головки, как будто усыпленные под тяжестью собственного благоухания. И время и место, казалось, были созданы для любовных речей. Но какой насмешкой было для Валерии стоять здесь, видеть румянец Эски и слушать трепетные слова, выдававшие его тайну!
— Я должен спасти ее, благородная матрона, — говорил он, — я должен спасти ее сегодня же вечером, чем бы мне ни пришлось ради этого пренебречь. Жив ли трибун или мертв, все равно она не должна войти в его дом до тех пор, пока я могу наносить удары и хватать врага за горло. Благородная женщина, ты приобрела мою вечную благодарность, мою вечную преданность. Уступи мне только сегодняшний вечер, и завтра же я вернусь к тебе, чтобы быть навсегда самым смиренным и усердным твоим рабом.