И он хлопнул своими черными ручонками с невыразимым довольством, какое быстрая езда вызывает во всех детях.
— На Фламиниеву дорогу! — повторила Валерия. — Значит, ему необходимо проехать через большие ворота и триумфальную арку, прежде чем вернуться домой. Миррина, если мы поторопимся, мы можем прийти вовремя.
Менее чем в десять минут обе женщины пробежали обширные цветники, окружавшие дом Валерии, и с помощью отмычки прошли на улицу. Они переоделись так искусно, что самый близкий друг не узнал бы в этих закутанных и торопливо идущих женщинах изящной римской матроны и ее служанки. Белокурые накладные кудри покрывали черные волосы Валерии, и низ ее лица был спрятан под маской. Миррина, старательно закутанная и обмотанная темного цвета плащом, покрытым пятнами и изношенным в зимнюю непогоду, была похожа на какую-нибудь честную девушку, озабоченную каким-либо маленьким плебейским делом.
Торопливо идя по тесной и малолюдной улице одного из многочисленных неопрятных кварталов, которые пощадил великий пожар при Нероне и которые всегда являлись пятном на пышной царственности города, Валерия и Миррина должны были проходить мимо одного жалкого домика, входная дверь которого, низенькая и худо прикрепленная, была, однако же, заперта крепким замком и железными болтами, как будто обитатели дома имели достаточно оснований для того, чтобы любить уединенную жизнь. Обе женщины выразительно переглянулись, приблизившись к этому дому, так как жилище египтянина Петозириса было слишком хорошо известно всем людям Рима, предававшимся удовольствиям или занятым интригой. Он снабжал всех любовными напитками и всякого рода снадобьями, и с ним-то советовались суеверные люди всех классов общества (а таких было значительное большинство) — молодые и старые, богатые и бедные, мужчины и женщины — когда дело шло о корысти или любви. Он давал советы, как становиться на место соперника, завоевывать сердца и устранять тех, кто заграждал путь или к богатству, или к победе.
Излишне говорить о том, что богатство египтянина увеличивалось очень быстро и что беднейшие из его посетителей должны были с разочарованием в сердце отходить от его двери и ожидать со дня на день, когда знаменитому магику угодно будет принять их.
Но если Валерия, едва переводя дух, бежала по грязной и дурно вымощенной улице, то она остановилась неподвижно, достигнув конца ее и увидев пустую повозку трибуна, остановившуюся в тени, как бы в ожидании своего господина. Белые кони, утомленные зноем, били копытами о землю, ржали и махали головами. Автомедон то дремал, то, ничего не видя, смотрел вперед и едва заметил двух искусно переодетых женщин.
— Что он может здесь делать? — с беспокойством прошептала Валерия.
Миррина отвечала ей тем же осторожным тоном:
— Если Плацид покупает у египтянина снадобья, то ты можешь поверить мне, госпожа, что скорее смерть, чем любовь находится в его напитке.
Они продолжали свой бег с еще большей поспешностью, чем прежде, как будто чья-то жизнь или смерть зависела от быстроты их ходьбы.
А позади их, на верху узкой лестницы, в мрачной и уединенной комнате, среди всевозможных принадлежностей своего искусства, сидел Петозирис. Как ни огромно было богатство, каким наделяла его молва, однако ни в его жилище, ни в его одежде не было никаких указаний на это. Голые стены комнаты были повреждены временем и совершенно лишены украшений, кроме одной мистической фигуры, нарисованной там и сям. Пол был загрязнен, а потолок казался черным, так как едкие жидкости проливались на землю, а густые ароматические пары поднимались к потолку. Самое одеяние магика, хотя и сделанное некогда из ценной материи и обрамленное широкой каймой, с вышитыми на ней золотом каббалистическими значками и числами, было теперь ужасно засалено и протерто до нитей. На пожелтевшей от употребления и неопрятности чалме была такая масса складок, что острие ее возвышалось на два фута над головой. Из-под этого странного головного убора глядели хитрые черные глаза, глубоко впавшие в его серьезное, истощенное до худобы лицо. В этих глазах светилось коварство, смелость и та беспокойная бдительность, которая выдает некоторую слабость или болезнь духа, несомненную, хотя и отдаленную расположенность к безумию, от которой редко свободны обманщики, при всем своем уме. Больше не было ничего замечательного в этом человеке. Темно-желтый цвет лица, гибкое тело и ноздри говорили о его египетском происхождении, и, когда он поднялся, чтобы встретить своего посетителя, его небольшой рост представил странный контраст с его влекущейся по земле одеждой и неподдельным достоинством осанки.
Трибун, приход которого нарушил вычисления, поглощавшие внимание магика, встретился с египтянином с грубой и почти презрительной фамильярностью. Ясно было, что Плацид считался хорошим клиентом, покупавшим много и платившим щедро, и Петозирис, сбросив маску таинственности и озабоченности, добродушно засмеялся, отвечая на его приветствие. Однако было что-то несоответственное в его смехе, что-то неприятно поражающее резким переходом от глубочайшей серьезности к веселости, и, хотя его маленькие сверкающие глаза были охвачены школьнической любовью к шалости, в них по временам блестела дьявольская злоба, выдававшая любовь ко злу ради самого зла.
— Поторопись, мудрец! — сказал трибун, почти не обращая внимания на приветствие и выражения почтения, так щедро расточаемые хозяином. — У меня, как и всегда, немного времени в распоряжении и еще меньше желания вдаваться в подробности. У тебя достаточно и того и другого: дай же мне то, что нужно, и позволь поскорее убежать из этой атмосферы, которая сама по себе уже способна остановить дыхание порядочного человека.
— Господин мой! Славный мой патрон! Достойнейший друг мой! — заговорил маг, которому нетерпение клиента, видимо, доставляло удовольствие. — Тебе нужно только приказать и будет по-твоему, ты это отлично знаешь. Разве не всегда я верно служил тебе? Разве гороскоп не всегда оказывался верным йота в йоту? Мои чары не всегда ли охраняли тебя от беды и любовное снадобье не всегда ли обеспечивало успех? Разве когда-нибудь я ошибся, благородный мой патрон? Говори, могущественный трибун: твой раб слушает тебя, готовый повиноваться.
— Слова! Слова! — нетерпеливо перебил трибун. — Ты знаешь, чего я хочу, давай же! Вот тебе плата.
В эту минуту он бросил на пол мешочек золота, тяжесть которого показывала, что в заключаемом условии содержалась немалая тайна.
Хотя египтянин и показал вид, что не обращает никакого внимания на этот стук, однако глаза его засверкали при приятном звуке падающего на пол металла. Впрочем, это не препятствовало ему продолжать мучить гостя и прикидываться не понимающим, чего ему нужно.