Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

Тогда Аракси, осененная внезапной идеей, возбужденно прошептала:

— Давай мы тоже поженимся!

Сейчас я не знаю, хотелось ли мне этого, и понимал ли я вообще смысл такого предложения, но помню, что послушно ответил:

— Давай…

— Значит так: я тебя спрошу, а ты должен мне ответить.

И Аракси повторила только что услышанные слова:

— Берешь ли ты меня в жены?

— Беру!

— Сейчас ты меня спроси, беру ли я тебя в мужья.

— Да, — самоуверенно заявил я.

— Не отвечай вместо меня, а спроси, — рассердилась Аракси.

— Да ладно! Берешь ли ты меня в мужья? — повторил я.

На этот раз ответ прошептала она — решительно и бесповоротно, словно отдавала приказ.

— Да!

Тогда я был еще ребенком. В большей степени ребенком, чем она. Я спросил:

— Теперь мы — уже муж и жена?

— Нет еще. Сначала ты должен меня поцеловать.

Я наклонился к ней — она была пониже — и торопливо чмокнул ее в щеку. Как на дне рожденья.

— Не так! — поучительно изрекла она. — Я закрою глаза, а ты поцелуешь меня в губы. Как в кино.

Послушно и смущенно я коснулся губами ее губ.

Мне показалась, что Аракси смущена не меньше моего, потому что она даже не взглянула на меня, а уставилась на свои лаковые туфельки с поперечным ремешком поверх белых носочков. Потом вдруг схватила меня за руку и потянула из храма на улицу.

А там господин Костас Пападопулос — как всегда нарядный, в своем любимом галстуке-бабочке. Он фотографировал молодоженов и их гостей на добрую память и на вечные времена: «Смотрите сюда! Улыбнитесь, пожалуйста! Еще раз улыбнитесь! Маленькая барышня в веночке пусть смотрит вот сюда, на мои пальцы. Сейчас вылетит птичка… Три… Четыре!»

Участники свадьбы под хохот и хлопки открываемых бутылок шампанского кинулись штурмовать пролетки. И в этот момент грек нас увидел.

— Миленькие мои козлятки! А вы что тут делаете?

— Учительница заболела, — не задумываясь, солгала Аракси.

— Ах, вот как? — равнодушно и рассеянно промолвил грек, провожая глазами пролетки.

В голосе Аракси зазвучали бархатные нотки — хитрый прием маленькой женщины, желающей во что бы то ни стало добиться своей цели.

— Миленький дяденька Костаки, сфотографируй нас, а? Очень тебя прошу!

— Хорошо, хорошо, только не сейчас, душенька моя. Сама видишь, сейчас я занят. Приходите завтра в ателье.

— Нет, сейчас! — капризно топнула ножкой Аракси. — Хочу здесь, у входа в церковь! Я же прошу тебя!

Добрый человек Костас Пападопулос немного поколебался, но, в конце концов, должен был со вздохом подчиниться.

…И вот мы — двое бессовестных прогульщиков урока пения, только что «вступивших в брак», со школьными ранцами за спиной, стоим на фоне церкви Святой Марины, взявшись за руки. Именно эту поблекшую фотографию с обломленным уголком, я и держу в руках столько лет спустя. Византиец тихо смеется, а Аракси все так же задумчиво не спускает с меня глаз…

…Обычно пиршества устраивались в Каменице, ибо там располагались пивные. А без фото, запечатлевшего поднятые «за здравие» бокалы и длинные столы с недоеденными отбивными, свадебного события все равно, что и не было. Ибо как о нем узнают потомки брачующихся? Поэтому все нетерпеливее звучали пролеточные клаксоны и все громче покрикивали люди:

— Ну, давай же, фото!

— Сей момент! Одну минуточку!

Господин Пападопулос наспех щелкнул нас на фоне церкви Святой Марины, и, взвалив на плечо тяжелый фотоаппарат со штативом, буквально в последний момент вскочил на ступеньку уже отъезжающей пролетки. На этом приключение могло бы и закончиться. Но не тут-то было!

Потому что Аракси смущенно, что ей было не свойственно, вдруг сказала:

— Хочу, чтобы ты снова меня поцеловал!

— Снова? — ужаснулся я. — Кругом столько людей!

— Ну и что?

Ее совершенно не интересовало, разделяю ли я ее весьма свободные взгляды, она просто закрыла глаза и в ожидании вытянула губы трубочкой. «Как в кино». Но ее ожидание оказалось долгим и напрасным.

Потому что когда она открыла глаза, меня рядом уже не было: я подло удрал и спрятался под зеленым покровом церковной смоковницы, опустившей ветви до самой земли и ставшей надежным убежищем для набожных дроздов и синиц.

Из глубины горбатой, вымощенной крупным булыжником, улочки к нам направлялся мой дед.

Я издали почувствовал его приближение, услышав его любимую песню на «ладино»:

Acerca te a la ventana, ay, ay, ayPalomba de la alma mia…

Что означало: «Подойди к окошку, ай-ай-ай, голубка души моей…»

Тогда я еще не знал, насколько все серьезно, и что речь идет об определенной голубке, вдове Зульфии-ханум, но уже издалека чувствовалось, что Гуляке очень грустно и что он немного выпил. С ним был сундучок с инструментами — неизменный атрибут его регулярного обхода городских улиц в поисках мелких жестяных работ или более важных заказов для его мастерской.

Я наблюдал за ним из своего укрытия: трудно было себе представить, что этот подвыпивший небритый человек в старом лапсердаке из домотканой материи, в замусоленной кепке, униженный и сломленный жизнью, вечером расправит плечи и выпрямится во весь свой богатырский рост до самых звезд, чудесным образом перевоплотившись в жреца храма, что напротив старой турецкой бани.

Дед остановился и всмотрелся в знакомое лицо.

— Уж не наша ли это армянская девочка Аракси?

— Да, господин Аврам, — с лицемерным смирением ответствовала она.

— А где мой внук Берто?

— В школе. У нас урок пения.

— А ты почему не в школе?

— Мама занемогла и послала меня за лекарством, — снова, не моргнув глазом, солгала Аракси.

— Так, так, передай ей привет и мои наилучшие пожелания.

— Спасибо, непременно передам, господин Аврам.

И она сделала реверанс, который, вероятно, видела в кино, достойный быть продемонстрированным королеве Англии, если та когда-нибудь надумает посетить наш квартал Среднее Кладбище.

Гуляка погладил Аракси по щеке загрубевшей ладонью, которую я так любил, — обожженную кислотой и раскаленным паяльником, с несмываемой паутиной черной краски, как у всех жестянщиков, с коричневыми от курева пальцами. Дед уже сделал было шаг, продолжая свой путь, но остановился и зашарил в своих необъятных карманах. Отыскав в них мятную конфетку, всю облепленную табаком, он обтер ее рукавом и протянул девочке.

И зашагал вниз по улице, снова напевая:

Que a la hora temprana, ay, ay, ayMe muero, amor, de frio…

«Что в этот ранний час, ай, ай, ай, я умираю, любовь моя, от холода…»

Вдруг он оборвал песню и закричал отчаянным голосом, в котором не осталось и искорки надежды:

— Же-е-естя-я-я-нщик!

11

Для ужина было еще рановато, мы только что распрощались с Костаки Пападопулосом, древним византийским хронистом, заменившим пергамент фотобумагой. Старик отказался составить нам компанию, причем его оправдание было таким же надуманным, как и его лазурная Греция с лебедями: «Благодарю, но я занят». Наверняка, у него уже давно нет никаких срочных дел, и он обречен на пенсионное одиночество, но врожденная деликатность подсказала ему, что нас лучше оставить вдвоем.

Мы устроились на террасе кафе близ римского стадиона, у подножия Большой мечети. Когда мы были детьми, археологи еще не раскопали это каменное свидетельство о гладиаторах и копьеносцах, сохранившееся в самом сердце города. Помнится, на месте этой античной чаши овальной формы, опоясанной каменными сиденьями, часть которой теряется под ближайшими домами, когда-то располагался по-восточному шумный базар, где сталкивались и тесно переплетались щедрость, крикливая запальчивость и пестрота Балкан.

В глубине площади, где начинаются подступы к кварталу Орта-Мезар, на улочке, круто уходящей вверх, находится фотоателье «Вечность». Именно там мы только что знакомились с пыльными фотохрониками нашего византийца, сохранившими образы, звуки и запахи прошлого.

Пловдив называют «Городом холмов». Это хаотическое, беспорядочное нагромождение различных времен и эпох, на протяжении которых Марица, всегда опоясывала его — то полноводная, разнеженно-ленивая, как султанская наложница, то еле несущая свои воды, изнуренная засухой. Здесь, прямо у ее ложа, казалось, кто-то собрал в громадную кучу множество уже ушедших, утомленных веков, да так их и оставил, как старые консервные банки на свалке.

Римский стадион в тени турецкого минарета, а наверху, среди скал, — тоже не так давно пробужденный от долгого сна времен античный амфитеатр с изящной колоннадой, оставивший в небе мраморный эллинский росчерк. Рядом с амфитеатром — уютное великолепие ренессансных болгарских домов, возведенных в поздние османские времена, когда покоренные становились все более просвещенными и более богатыми, чем их покорители.