— Глеб Дмитриевич! Товарищ Костюченко!
Другой бы изнервничался, сбился с ног и вскоре вышел бы из строя. А матрос словно окунулся в родную стихию и, ни секунды не отдыхая, трудился напряжённо и радостно.
— Флотцы, а флотцы, — кричал он рабочим лесопильного завода так громко, что за версту было слышно, — флотцы, ни одного брёвнышка не оставим Волге-матушке, всё — госпиталям и пекарням!
«Флотцы» так же шутливо отвечали:
— Есть, товарищ капитан!
— Что вы, братцы, да какой я капитан? — подмигивал матрос и отодвигал бескозырку почти на самый затылок, вызывая восхищение мальчишек, из которых не один ломал себе голову, каким образом держится у Глеба головной убор.
В душе, понятно, Глеб был весьма польщён тем высоким званием, которое ему присвоил народ.
Один из рабочих с наивной серьёзностью спросил:
— Удивляюсь, как у вас, товарищ моряк, уши не мёрзнут.
— Военная тайна, браток, но по секрету могу сказать: снегом растираю...
...Матрос подошёл к ребятам. Он весело поздоровался с ними: «Здоровы, молодцы» — и, заметив, что Наташа никак не может попасть топором в одно и то же место, сказал:
— Дорогу старому дровосеку. Погоди-ка, Наташа, отойди в сторону, — он решительно взял у неё топор и легко, словно играя, отбил лёд с одной стороны бревна. После этого, быстро постукивая топором, обошёл вторую сторону, подсунул лом, и бревно с сухим треском выкатилось изо льда.
— Так держать! — скомандовал он и, нахлобучив одному, другому шапки на лоб, пошёл к красноармейцам.
Колька трудился изо всех сил. Несмотря на холод, на лице у него выступили капельки пота.
Приведённые им Миша и Боря освоились с делом. Хуже было с Васей. Маленького роста, с заострённым от недоедания лицом, он очень скоро уставал, тяжело дышал. Видя, как Борис, высокий, худощавый, почти безотрывно отбивал брёвна, а Миша, белобрысый паренёк, одетый в материнское, широкое в плечах, пальто, с залихватским видом при каждом ударе топора ухал и даже сбросил матерчатые рваные рукавицы, — видя всё это, Вася тяжело переживал своё отставание. Он часто дышал на замёрзшие пальцы и с горечью признавался:
— Ничего не получается!
Колька его успокаивал:
— Пойдёт, увидишь, Вася, наловчишься!
— Верно, верно, — пряча волосы под старый шерстяной платок, поддерживала его Наташа. После того, как вырубили около двадцати брёвен, Колька объявил перерыв, и усталые, но довольные ребята присели отдохнуть.
Самые приятные минуты. Можно беззаботно, с чувством заслуженного отдыха, немножко поболтать и повеселиться.
Мальчики разговорились. Вася был очень удручён своими неудачами. Борис решил подбодрить его. Терпеливо и настойчиво поучал он молчавшего мальчика:
— Не унывай, чего нос повесил? Ну вначале ни тпру ни ну.
Не пошло — эка беда. Стал бы я нос вешать! Ты послушай меня, Васька. Не бойся ты топора: вцепись в него покрепче, приподними, нацелься, да как жахни во всю силу. Бревно напополам. Ей-богу, сразу напополам.
Борис схватил топор и проделал три-четыре взмаха в воздухе.
— Видел? То-то же. А ну, повтори, хлопче, да смелее!
Маленький Вася, следуя его примеру, схватил топор и изо всех сил ударил в стоявшую чурку. Та разлетелась, как расколотый орех.
Все ахнули, особенно были потрясены Вася и его учитель Борис.
Колька осмотрел топоры. У Миши он притупился. Колька взял его и с укоризной покачал головой:
— И что ты, Мишка, всё ухаешь да ухаешь... Как филин какой. Мог бы и полегче, топоры-то чужие, возвращать придётся.
Он развернул свёрток, лежавший около бревна, достал осёлок[25] и стал затачивать лезвие топора. Сразу посыпались советы.
— Наискось давай, честное слово, наискось, — клялся Борис и бил себя руками в грудь.
— Поплюй на осёлок, да не жалей, слышь, что говорят! — оживился Вася, почувствовавший себя после своего могучего удара не последним в этой группе.
— Ты бы, Коля, сверху вниз, — признавая свою вину, осторожно говорил Миша и даже приподнялся на носки, показывая, как следует точить.
— Не слушай его, хлопче! — надрывался Борис. — Ты, Мишка, не лезь, испортил, так не суйся. Давай, Колька, наискось, честное слово, наискось.
В эту ответственную минуту на берегу появился Генка.
Заметив Кольку в окружении товарищей, он напустил на себя храбрый и независимый вид.
Приход его был отмечен взрывом возгласов:
— Минор идёт, ишь, как форсит.
— Плывёт, как лодочка, — шумели друзья Кольки.
Генка даже глазом не моргнул. Держа во рту подобранный на улице огрызок папиросы и презрительно улыбаясь, он медленно приблизился к Кольке. Он подражал портовому забияке. На самом деле Генка был далеко не из храброго десятка.
С минуту в воздухе царила напряжённая тишина:
— Наше вам почтение, шпингалеты, — презрительно оттопырив нижнюю губу, снизошёл наконец Генка. — Что раскудахтались?
Колька молчал. Появление Генки предвещало драку, а ему было сейчас не до неё.
Генка вызывающе пустил в лицо Кольке клубы дыма.
— Бросай топор и осёлок. Померяемся.
Вёл он себя вызывающе, убеждённый в своём превосходстве над Колькой.
Колька закашлялся, отмахнул рукой дым. Рядом с ним стал Мишка.
— Ты что, Минор, привязался!
Ребята как по команде сгрудились около Кольки и Генки.
Раздались воинственные выкрики:
— Музыкант несчастный!
— Бей его!
— Давай проучим зайца-кролика.
Крупными шагами к ним приблизился Борис.
Готовый вот-вот броситься на Генку, он нервно мял снежный ком.
— Сейчас же укатывайся, слышишь, хлопче. Живо!
Генка струсил:
— Значит, все на одного, эх вы, головастики, — побледнев, отступил он.
— Сейчас узнаешь, вобла, — Борька с силой замахнулся. Но его руку перехватил Колька.
— Пусти, говорят, — горячился, вырываясь, Борис, — я