тугой цилиндр и приложил один конец к области сердца, а затем, приложив ухо к другому концу, я был страшно удивлен и рад услышать биение сердца гораздо более тонко и отчетливо, чем когда-либо мог бы сделать это непосредственно ухом.
С тех пор я предположил, что это устройство может быть полезным методом, применимым не только к сердцебиению, но и ко всем движениям, которые могут производить звуки в грудной полости, а следовательно, к исследованию дыхания, голоса, хрипа и, возможно, даже колебания жидкости, пролившейся в область плевры или перикарда.[189]
Стетоскоп играет ключевую роль в исследовании Мишеля Фуко Рождение клиники, прослеживающем развитие медицинских знаний XVIII века, основанных на изучении конкретных живых тел, а не общего человеческого образа. Для Фуко клиника впервые связывает восприятие с рациональностью. Основной источник этой связи, что неудивительно, визуальный; стетоскоп, появившийся сравнительно поздно, просто позволяет слуховому восприятию присоединить себя в качестве дополнения; так же как и осязание, везде, где оно «приемлемо». В результате получается треугольник с очень четкой вершиной:
Нельзя дать ускользнуть сути. Слуховое и тактильное измерения не ясно и просто присоединяются к области зрения. Сенсорная триангуляция обязательна для клинико-анатомического восприятия, пребывающего под доминирующим знаком видимого. Во-первых, потому, что полисенсорное восприятие есть не что иное, как способ предвосхитить над этим триумфом взгляда то, что будет обнаружено на аутопсии; ухо и рука – не что иное, как предварительные замещающие органы в ожидании того, что смерть обратит истине ясное присутствие видимого.[190]
Лаэннек не согласился бы, да и сам Фуко в конце концов тоже. Как заметил Лаури Сиисиайнен, трактат Лаэннека об опосредованной аускультации дает привилегированное знание о мертвом теле зрению, но оставляет эквивалентное знание о живом теле для слуха[191]. Только слуховое знание истинно для жизни, присутствие которой более звучащее, чем световое. Фуко никогда бы не зашел так далеко, но через несколько лет после написания книги Рождение клиники он опубликовал эссе Сообщение или шум, в котором высказал предположение, что здоровье или болезнь живого тела проявляются прежде всего через шум. Как отмечает Сиисиайнен, этот шум чисто телесный; для Фуко клиническое знание имеет дело только с индивидуальным телом, а не с личностью или субъектом[192]. Но Фуко говорит, пожалуй, больше, чем знает сам, когда утверждает, что клиническое знание должно начинаться с «первичного шума» живого тела, который он трактует как «немолчание органов». Помыслите воображаемый стетоскоп как дефисное соединение, и возникший звук будет достоин внимания. Чтобы быть живыми, органы не должны быть безмолвными; следовательно, они должны обладать потенциалом резонанса, не зависящим от какого-либо реального резонанса. Дефис занимает место этой потенциальности; органы отдаются эхом с места аудиального.
Лаэннек сказал бы, что органы говорят. Его трактат последовательно представляет тело как говорящий субъект, не менее говорящий, чем человек, от имени которого оно говорит. Его клинический словарь – пекторилохизм, бронхофонизм, эгофонизм – свидетельствует о словоохотливости живого тела. Стетоскоп дает язык шумам, смутно различимым при непосредственной аускультации. Он позволяет не только слышать, но и записывать высказывания тела. Лаэннек уточняет, что стетоскоп следует держать «на манер пера»; врач, владеющий им, становится личным секретарем говорящего тела пациента. Но слуховое перо записывает только то, что оно само сделало слышимым. Инструмент позволяет или, скажем так, уговаривает тело говорить своим собственным голосом, который не является голосом говорящего. (Говорящий голос принимает новые обличья, когда его слышат с подслушивающего поста грудной полости.) При использовании стетоскопа врач становится не только стенографистом, но и своего рода чревовещателем, через которого раскрываются тайны организма. Диагност действует «на манер» оракулов Древней Греции, чьи пророчества были произнесены с помощью своеобразного чревовещания, буквально «говорящего живота».
Вид слушания, возможный благодаря стетоскопу, предвосхищает ту концентрацию внимания, которая вскоре потребуется для музыки, и согласуется не только с рациональностью и наблюдательностью, как утверждает Фуко, но и со степенью сенсорного раличения, соперничающей со зрением, как это замечают и Сиисиайнен, и Джонатан Стерн. Это тонкое различение должно быть опосредовано более чем одним способом. Оно начинается с прибора, но, как подсказывает метафора пера Лаэннека, на этом не заканчивается. Тонкое различение может проявиться только в языке. Оно нуждается и в квазиязыке тела, говорящего через стетоскоп, и в описательном языке врача, который, как писатель, применит богатый слуховыми терминами и свободными метафорами словарь. В отличие от Сиисиайнена, эта опора на метафору является не проявлением эксцентричности в научном дискурсе Лаэннека, а необходимостью. Это не прегрешение. Лаэннек сам говорит об этом: «Простые ощущения не могут быть изображены иначе как сравнениями, и хотя те, которые я использую, кажутся мне очень точными, не следует ожидать совершенного сходства. Тем не менее я надеюсь, что мое описание этих звуков (шумов) будет достаточным для того, чтобы каждый из них был распознан в меру внимательным наблюдателем, потому что их гораздо легче различить, чем описать».
Здесь, как и везде, метафора действует не для обозначения, а для ориентации и в то же время остается открытой для дальнейшей метафоры. И Лаэннек пользуется этим. Он сравнивает два из пяти видов шумов в груди: «Бóльшую часть времени [звук слизистого хрипа] походит на пузырьки, аналогичные тем, которые образуются в мыльной воде при выдувании воздуха через трубку или тростник ‹…› [Тогда как с] трескучим хрипом ‹…› кажется, что множество крошечных пузырьков одинакового размера появляются все одновременно и трясутся, а не кипят на поверхности жидкости».
Лаэннек не стесняется подробно излагать свои сравнения. Чуть раньше он описывает эгофонизм (эгофонию; избыточный голосовой резонанс, слышимый при аускультации) как «особый резонанс голоса, сопровождающего или следующего за артикуляцией слов: он кажется голосом более резким, более пронзительным, чем у пациента, и каким-то серебристым, дрожащим на поверхности легких; он кажется скорее эхом голоса пациента, чем самим голосом». Не довольствуясь этим, Лаэннек добавляет, что этот вторичный голос имеет постоянный характер, от которого он получил свое название: «Он дрожит и блеет, как голос козы, и его тембр приближается к голосу этого животного». Более того, серебристое блеяние настолько же угадывается, насколько и слышится. «Он редко уловим трубкой и почти никогда не слышим полностью» (там же). Ухо и инструмент должны побудить его стать слышимым.
Этот вид опосредованного слушания, который можно было бы также привнести в музыку, интегрирует слуховое восприятие не только с рациональностью, но и с полным спектром переживания и произношения. Таким образом, звук становится в этой области истории сенсорным медиумом, в котором внутренность тела оказывается непосредственно познаваемой помимо простого отражения, подобно тому как внешнее становится полностью проницаемым для клинического взгляда. Сосредоточенное слушание достигает этого проникновения не за счет устранения шума, а за счет восприятия полифонии как внутреннего элемента звукового