– Все выясним, сэр, – заверил его Мергатройд, и по лицу его промелькнуло мстительное выражение, едва он переступил порог библиотеки и прикрыл за собою дверь. „Сейчас приду на кухню, – предвкушал он, – и задам этой Эмме как следует. Мало я ее проучил с утра, надо будет повторить урок! Она что, нарочно возится там с чаем, чтобы погубить репутацию дворецкого?”
Между тем Адам, открыв средний ящик стола, начал лихорадочно искать среди бумаг письмо Оливии к Адели. Сердечная тоска и постоянное копание в собственных переживаниях привели к тому, что он стал забывчивым. Недопустимо забывчивым. „Пора наконец выходить из этого состояния, – решил Адам, – поскольку оно грозит сделаться хроническим: в противном случае можно просто свихнуться. Как это произошло с той женщиной там, наверху”.
Большей частью Адаму удавалось заставлять себя не думать о психическом состоянии своей жены, относя ее странное поведение последних лет за счет обычных женских причуд, общей депрессии, ипохондрии и той особой склонности к туманным заключениям, которая была ей присуща всю жизнь. Сколько он ее знал, ее постоянно мучили страхи, преследовали всякого рода галлюцинации. Но он и их склонен был приписывать все тем же чисто женским фантазиям. Сейчас, с чувством остро шевельнувшейся в душе вины, он спросил себя: а не было ли такое отношение к жене порождено его стремлением оградить собственное спокойствие от всего неприятного. Ведь он никогда не хотел сознаться себе самому, что Адель, его Адель, возможно, теряет рассудок... Не думать о происходящем – значит, не испытывать необходимости смотреть в лицо реальности.
Сейчас, однако, он делал именно это, с особой ясностью осознавая, что временами его жена как две капли воды напоминает безумную Офелию, когда как потерянная бродит по коридорам верхних этажей с застывшим, как маска, лицом, с растрепанными волосами, а ее шифоновый пеньюар развевается вокруг нее подобно облаку. Несколько месяцев тому назад, будучи в Лондоне по своим делам, он подробно описал ее состояние своему другу Эндрю Мельтону, довольно известному врачу: выслушав его, тот посоветовал показать Адель специалисту в Лидсе или, что еще лучше, привезти ее к нему. Адам тут же решил везти жену в Лондон, но, вернувшись, обнаружил – к немалому своему удивлению и облегчению, – что все странности Адели сняло как рукой. С тех пор, казалось, она стала совершенно нормальным человеком. Слабой и хрупкой, это верно, но не страдающей больше ни от каких галлюцинаций. Подумав об этом, он тут же покрылся холодным потом – интуиция подсказывала ему, что, как это ни ужасно, но тонкая оболочка нормальности, защищавшая его жену, могла прорваться в любой момент.
Усилием воли отогнав от себя сейчас тревожные мысли, он пробежал глазами письмо Оливии Уэйнрайт: она должна прибыть в Лидс лондонским поездом, в половине четвертого, так что он вполне успеет к ее поезду, если выедет сразу же после завтрака. Адам снова погрузился в изучение балансового отчета, делая заметки на полях, чтобы вернуться к ним в ходе предстоявшего заседания коллегии. Затем он точно так же пролистал несколько других деловых бумаг, требовавших его внимания. В последнее время – он признавал это сам – ему было не до них.
Занимаясь своими деловыми бумагами, Адам совершенно не отдавал себе отчет, как неузнаваемо изменилось его лицо. Изможденное выражение куда-то таинственным образом улетучилось, глаза ярко блестели. Он этого не видел, но чувствовал: дурное настроение внезапно и необъяснимо покинуло его.
От этих ощущений его отвлек робкий стук в дверь.
– Войдите, – крикнул он, оторвавшись от бумаг и слегка повернувшись в кресле, чтобы лучше видеть, кто решился его побеспокоить.
Дверь медленно приотворилась, и на пороге возникла фигура Эммы с небольшим серебряным подносом, на котором стояла чашка чая. Горничная замерла в дверях, не зная, входить ей или нет.
– Это ваш чай, сквайр, – наконец произнесла она еле слышно.
При этом она попыталась еще сделать нечто вроде реверанса, едва не расплескав чай. Ее серьезные зеленые глаза, не отрываясь смотрели на хозяина, но с порога она так и не сдвинулась.
„Да что она, боится меня?” – подумал Адам, и по лицу его скользнула тень улыбки.
– Поставь-ка чай вон на тот столик возле камина, – негромко произнес он.
Эмма так и поступила, поставив поднос с чаем и тут же ретировавшись к дверям. Снова сделав реверанс, она уже собиралась выйти, когда сквайр остановил ее:
– Кто это, скажи, велел тебе делать реверанс всякий раз, когда ты меня видишь?
Эмма вздрогнула и обернулась: в ее расширившихся, как ему показалось от ужаса, глазах промелькнул страх.
Сглотнув стоявший в горле комок, она еле слышно произнесла:
– Мергатройд, сэр. – И помолчав, спросила уже более твердо, глядя ему прямо в глаза. – А разве я делаю его неправильно?
Адам с трудом удержался от улыбки.
– Нет, почему же. Но просто меня раздражает, когда я вижу, как ты все время приседаешь и выпрямляешься. Тебе вовсе не обязательно отвешивать мне поклоны. Я между прочим все-таки не король Эдуард. С Полли я уже договорился, чтобы она больше не делала никаких реверансов, так что мне казалось, она сообщила об этом Мергатройду и он знает о моих пожеланиях. Выходит, она ничего ему не говорила. Теперь ты можешь ему рассказать то же самое. Но во всяком случае перестань, пожалуйста, все время кланяться.
– Хорошо, сквайр.
– А как тебя зовут, девочка?
– Эмма, сквайр.
– Можешь идти, Эмма, – задумчиво кивнул Адам. – И еще раз спасибо за чай.
Эмма автоматически начала приседать в реверансе, но тут же спохватилась и стремглав выскочила из комнаты. Спускаясь по лестнице, ведущей на кухню, она тихонько рассмеялась – и смех ее был невеселый. „Он что, – подумала она, – считает меня дурочкой? Или подхалимкой, которая хочет, чтоб ее заметили? Подумаешь, какое все это имеет для нее значение? Делать реверанс – не делать... Все равно, как я к нему относилась, так и буду относиться. И отношения своего не переменю. Пока жива.”
Пройдя через всю библиотеку, Адам остановился перед камином: перед его глазами неотступно стояло Эммино лицо. Странно, но оно пробудило в нем какое-то давнее туманное воспоминание, как это было уже рано утром, когда он впервые увидел Эмму в гостиной. Слишком, правда, туманное, чтобы можно было связать его с чем-то определенным. „Она наверняка из деревни, – думал он, – но совсем не похожа ни на одну женщину или мужчину”, – а в своей деревне он знал всех до одного. Его красивое лицо снова озабоченно нахмурилось от безуспешных усилий оживить свою память. Как он ни бился, у него ничего не получалось и воспоминание продолжало по-прежнему ускользать от него. В юном девичьем лице чувствовались и скромность, и невинность, и благородство; оно покоряло своей привлекательной выразительностью. А глаза! О, эти глаза с их зеленым холодным сверканием Арктики! Их проницательный взгляд околдовал его – такого он ни у кого в жизни не видел. Он тряхнул головой, сердясь на самого себя за подобное мальчишество. Да, кого-то она ему явно напоминала, но вот кого? Будь он проклят, если это ему известно!