спала. Если у нее был заказ и она делала фотографии, то она возвращалась поздно, и тогда он спал.
Как-то она спросила, в чем состоит его работа.
— Это ввод данных, — ответил он безразлично. — Я достаю тетради, распечатки и листочки, на которых много цифр. Эти цифры нужно внести в таблицу в соответствующие места, затем некоторые добавить, иные посчитать другим способом. Важно время и точность.
— Но что они значат? — спросила она, надеясь, что ей удастся вызвать у него хоть малейший интерес.
— Ничего, — ответил он и пожал плечами. — Это цифры.
— А люди приятные?
Максим засмеялся:
— Я не знаю. Большой зал разделен на боксы с рабочими столами. На каждом столе компьютер и телефон. Во время работы разговаривать нельзя. Когда работа закончена, мужчины говорят о деньгах, телефонах и машинах, которые им хотелось бы иметь, иногда о спорте, который они видели по телевизору. Женщины говорят о деньгах и на что хотели бы их потратить, о своих мужьях, которые их недостойны, и о детях, но в общем о проблемах, которые они им доставляют. Иногда о других несчастных женщинах, которых видели по телевизору. Это все. По сути, это нетрудно. Нужно только одеревенеть.
— Одеревенеть? — спросила Меланья.
— Да. Теперь мне даже не снится жизнь. Ни небо, ни лес. Снятся только цифры. И еще этот покалывающий небесный свет, который все время звенит, как туча комаров.
Она боялась следующего полнолуния. Оно выпадало на выходные, потому было похоже, что ему не нужно будет отпрашиваться с работы. Она подозревала, что может быть хуже, чем в предыдущий раз. Разница между служащим, в которого ему велено перевоплотиться, и зверем, сидящим внутри и выходящим по зову луны, была слишком большая.
Перед самым полнолунием он вообще перестал говорить. Только сидел на кровати и смотрел в окно.
Она видела, как по его телу волнами пробегала дрожь, как у лошади, на которой сидели мухи. Но прежде чем она смогла что-то сказать, Максим встал и спокойно пошел в свое укрытие, где у него был матрац, ведро и миска с водой, а потом закрыл за собой дверь.
Достаточно было только подвинуть засов.
И открыть его в понедельник утром, чтобы он побрился, надел чистую рубашку и пошел в офис вписывать данные.
Следующий месяц был еще хуже.
В тот момент они оба, независимо друг от друга, поняли, что нет этому конца. Первые недели он прожил удачно, потому что старался. Но теперь оказалось, что такая жизнь — это не то, что можно прожить благодаря сильной воле и собрав все силы. Невозможно все время жить, сжав зубы. Невозможно ждать, потому что ждать нечего. Никогда ничего не переменится. Не будет никаких мечтаний, не случится никакое чудо. Эта лямка никогда не кончится.
Следующий месяц был еще хуже.
Меланья, которая всю жизнь в профессии работала по договору подряда, которая любила фотографию, даже не могла себе представить, что бы она сделала на его месте. Особенно если бы была оборотнем.
Впрочем, могла представить. Она бы выключила компьютер, сняла галстук, встала и направилась бы к выходу. А потом разорвала бы первого попавшегося на ее пути. И шла бы, оставляя за собой трупы и следы крови, пока бы не добралась до леса или пока бы кто-нибудь ее не застрелил.
Но Максим не мог так сделать и не делал. Вставал всегда в одно и то же время, надевал форму служащего и пальто. Ежедневно покупал в киоске газету. Когда у него было время, смотрел телевизор и дремал.
Но хуже всего было то, что он перестал рассказывать ей, как выглядит мир глазами волка. Одеревенел, стал безразличным и даже как-то посерел.
Стал человеком.
Они разговаривали о том, что он прочитал в газете, о том, что было на обед. Он даже начал рассказывать сплетни, но как-то механически и без интереса, словно повторял выученный урок. Это было хуже всего, потому что она понимала: он играет роль и перед ней тоже.
Поэтому, когда в очередной раз наступило полнолуние, она не разрешила ему закрыться в гардеробной, а легла с ним рядом на постели.
Казалось, изменения слабеют и становятся с каждым разом все менее явными. А кроме того, теперь Меланья хотела увидеть его как волка.
Она тосковала.
Ночью она долго лежала, слушая его хриплое дыхание, чувствуя, как его трясет в конвульсиях, прижимаясь к его обрастающей колючей щетиной спине, чувствуя горящий в нем огонь, словно его сжигала лихорадка.
А потом уснула.
Проснулась поздно, лежа в пятне солнечного света. Яркое зимнее солнце поднималось над припудренными сияющими сугробами. Все в природе стало опрятным и прибранным, снег покрыл грязь, бетон и печаль. Осталась одна белизна.
Меланья лежала в развороченной постели с закрытыми глазами и слушала глубокую зимнюю тишину.
А потом посмотрела в сторону, на его половину кровати, зная, что увидит свернувшуюся в клубок мягкую шубу.
Но нашла там лишь пустую простыню.
И влажное пятно.
Большое мокрое пятно.
Солнце пробиралось сквозь щель в шторах и падало на кровать, как на сцену. И в этом пятне света на окровавленной постели, шатаясь из стороны в сторону, сидела рыжая ведьма, которую душил сдавленный крик, и прижимала к себе отгрызенную лохматую лапу огромного волка, на которой, словно ряд стиснутых стальных клыков, ртутным блеском горел ликопеон.
За окном по снегу тянулась цепочка больших круглых, вдавленных как печати, следов. Следы были неровные, прихрамывающие, помеченные пятнами крови, похожими на рассыпанные рубины. Следы трех ног.
Волк отгрызает себе лапу. И он свободен.
13 февраля 2003
Молния
В черной урне моих черных дней поток
Черной молнией палим, как тушь, цветок.
Солнцам черным смена черный месяц-тень,
Поспешим, пока не выплыл черный день.
Слышу голос приглушенный твой,
горючих слез следы,
Но во мне лишь злость,
пустое бешенство — не ты.
Станислав Сташевский. В черной урне
Он выглядел словно выполненный на заказ. Как воплощение самых ужасных кошмаров. До его прихода Януш мог поклясться, что принимает участие в вечеринке, которая борется за звание самой отвратительной вечеринки столетия. Та, после которой жена Сталина пустила себе пулю в лоб, была бы на