Останавливаемся перед гордостью монастыря — древней грузинской и, как говорят, чудотворной иконой Богоматери с младенцем. Она в серебряном окладе с выгравированными надписями на древнегрузинском. Это и есть одна из главных тем нашей сегодняшней встречи.
Ее история странная и необыкновенная, даже если не принимать во внимание религиозные предания, сочиненные на протяжении веков, дабы объяснить чудо исчезновения и нового явления иконы из темного колодца забвения. И вправду, обнаружить спустя 150 лет в какой-то пещере не тронутую временем икону, которую считали навсегда потерянной в жестоком пожаре, вызванном нашествием в XV веке черкесских орд и поглотившем большую часть монастыря, — веский повод для появления множества мифов, легенд и, нередко, сомнительных научных гипотез.
На нас смотрят святые, навечно прикованные к стенам старой церкви, покинутые своими тенями, с невыразимо грустными глазами, излучающими доброту и смирение. Пламя свечей отражается в истончившейся красноватой от старости позолоте иконостаса, дым тянется вверх серыми шелковыми нитями и стелется под закопченным сводом, окантованным гирляндой окошек, в которые проникает желтоватый свет.
И незаметно для себя я перестаю вслушиваться в слова софийской дамы, не пытаюсь следить за ходом ее мысли. Звуки исчезают, уступая место иным словам, старым и давно забытым…
4
Свечи, множество свечей…Они отражались в некогда позолоченном, но сейчас облупившемся иконостасе нашей квартальной церкви. В тот ранний послеобеденный час в церкви не было прихожан, и гулкий голос отца Исая эхом отскакивал от стен, как в турецкой бане. Мы, ученики второго «А» класса прогимназии[16], с любопытством пялились на расписанные стены, а батюшка, назидательно подняв палец вверх, вел неравную борьбу с Рогатым за спасение наших душ.
— Вон там изображена Тайная вечеря с двенадцатью апостолами. А тот, кто целует Христа в лоб, это Иуда, еврей, продавший Сына Божьего за тридцать сребреников…
Одноклассники, как по команде, с укоризной посмотрели на меня. Я уставился в пол и виновато пробормотал:
— Это не я…
— Не он! — великодушно подтвердил батюшка Исай. — Не отвлекайтесь и смотрите наверх! Посмотрите, как евреи кричат: «Распни!» И они его распнут между двумя разбойниками… Вон он, Сын Божий, на кресте, а это Мария Магдалина, припавшая к его ногам… И посмотрите на плачущую Божию Матерь… Стыдись, Иудея, стыдись!
Последние слова батюшка произнес почти речитативом. Я ничего больше не видел, потому что по щекам у меня катились слезы, и я не смел поднять глаз. И тогда вдруг почувствовал, как кто-то взял меня за руку. Это оказалась кудрявая армянская девочка Аракси, с которой мы сидели за одной партой. Тихонько, шмыгая носом, я повторил:
— Это не я…
Аракси нагнулась и поцеловала меня в мокрую щеку, что не ускользнуло от взгляда священника.
— А ну, не сметь целоваться в церкви, охальники!
Батюшка грубо схватил меня за плечо и в порыве искреннего христианского гнева влепил такую педагогическую пощечину, что очки слетели с переносицы и повисли у меня на одном ухе.
А со свода над нашими головами, воздев руку в благословляющем жесте, благостно взирал на нас Христос Пантократор, который, кстати, пальцем не пошевелил в мою защиту.
5
День вчерашний, субботаЯ вздрагиваю и машинально касаюсь щеки, к которой давно, почти сорок лет назад, незаслуженно приложился батюшка Исай. Украдкой смотрю на японца рядом со мной, но он ничего не замечает, он поглощен своей видеокамерой, надоевшей хуже горькой редьки всем участникам симпозиума. У меня нет личной неприязни к мистеру Панасонику, как мы прозвали японца, наоборот: японский византолог — звучит почти как эскимос, посвятивший себя изучению популяции орангутангов на острове Суматра. Слов нет, это достойно уважения, но все-таки, когда тебе под нос постоянно суют объектив, это вызывает раздражение.
При выходе мы слегка нагибаемся, чтобы не удариться о притолоку. После церковного полумрака в глаза бьет ослепительный солнечный свет. Прозрачный золотистый воздух, кажется, звенит, журчат в тишине монастырские фонтанчики с питьевой водой, а внизу речка монотонно жалуется на своем невнятном языке, понятном лишь прибрежным тополям. Византолог из Софии ведет нас во внутренний двор, но у каменных ступеней, стертых на протяжении столетий ногами бесчисленных поклонников, я останавливаюсь, как вкопанный.
В глубине двора, у плотной стены самшитовых зарослей, зябко подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы, стоит женщина. Она мне кого-то напоминает, но кого? Женщина смотрит на меня, не двигаясь, ничем не выказывая, что мы знакомы. Действительно знакомы? Я близорук, а расстояние слишком велико, чтобы быть уверенным в странной схожести незнакомки с той, из прошлого. Пройдя несколько ступеней, я снова смотрю в ее сторону, но женщина исчезла.
Группа направляется к церкви, которую расписал Захарий Христович, именуемый Зографом. Мне не хочется спешить за толпой, я хорошо знаю и историю грешной любви художника к жене брата, и причины, из-за которых он в годы турецкого владычества в гневе зашвырнул пловдивских богатеев, примерных христиан, но плохих болгар, в геенну огненную — это чудесная балканско-деревенская злая иконописная ремарка к «Аду» Данте!
Нет, я за ними не пойду. Останавливаюсь под сводами. На меня накатывает что-то до боли знакомое и вместе с тем позабытое.
6
Своды, своды…Мы столпились под изящными арабскими сводами мечети — квартальная ребятня, вылупившая глаза на Ибрагима-ходжу. Мулла сидит, скрестив ноги, на круглой кожаной подушке и читает нам, водя пальцем, тексты из Корана.
— А в третьей суре Али Имран говорится: О Владыка, только Ты — Всемогущий над всем — Царь царства! Ты даруешь власть, кому пожелаешь, и лишаешь власти, кого пожелаешь. Ты возвеличиваешь, кого пожелаешь… и обходишь и унижаешь тех, кого пожелаешь. Поистине, в Твоей руке — благо. Ты вводишь часть ночи в день, удлиняя день, и вводишь часть дня в ночь, удлиняя ночь, и Ты выводишь живое из мёртвого и мёртвое из живого…
Я, дурак, завороженно слушая слова ходжи, выпустил на пол зажатую в кулаке гайку — брякнувшись на каменный пол, она выстрелом разорвала тишину, нарушаемую лишь речитативом ходжи. Под гулкими сводами мечети звук заметался, как в ловушке.
Ходжа вздрогнул, словно у него под подушкой взорвалась бомба, потом приподнялся и влепил мне увесистую оплеуху от имени всего оскорбленного исламского воинства.
И это была далеко не последняя оплеуха, выпавшая на мою долю, пока я не научился уважать Божьи храмы. Потому что отчетливо помню, что сделал раввин Менаше Леви, почтительно титулованный нами «ребе», который, читал нам огромную, в кожаном переплете Тору, водя палочкой по строчкам.
В синагоге были все те же: я, Митко — сын учителя Стойчева, босоногий цыганенок Салли и турчонок Мехмет в галошах, а также девочка Аракси, кудрявая и нарядная, как куколка, армянская девочка, с черными глазами, глубокими и блестящими, словно омуты на реке Марине в лунную ночь.
Ребе Менаше, упиваясь музыкой слов, плавно размахивал свободной ладонью, словно дирижировал Венским филармоническим оркестром.
— …Пишет великий и мудрый царь Соломон в своей «Песне Песней», или по-еврейски «Шир-а-Ширим»: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем — все щиты сильных; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!»
Слова раввина вызвали в моей груди какой-то странно-незнакомый, но сладостный трепет. Я тайком взглянул на Аракси, и она тоже посмотрела на меня.
А раввин продолжал дирижировать оркестром: «Оглянись, оглянись, Суламифь! — и мы посмотрим на тебя. Округление бедер твоих, как ожерелье, живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»
Я подался вперед, чтобы увидеть груди Аракси, она тоже быстро взглянула вниз и стыдливо прикрыла руками то место, где таинство созревания уже наметило два набухших холмика. Наверно, это выглядело глупо, и мы оба, наверно, от смущения, с трудом сдерживали смех.
Я даже не заметил, когда раввин прервал чтение и воззрился на нас из-под очков. Затем двумя пальцами снял с меня мои очки, залепил мне пощечину и снова водрузил их на место.