отрицал все от имени своей клиентки Полины Мюнхмайер, я не хочу здесь говорить. Но с самого начала он изображал меня человеком, в высшей степени недостойным присяги.
Для меня невозможно перечислить все оскорбительные ругательства, которыми он вот уже как девять лет осыпал меня без возможности для меня наказать его, потому что как юрист он находится под защитой того самого параграфа, который обязывает меня терпеть от него то, что никто другой никогда не стал бы.
Неоднократно получавший выговоры от судьи и оспариваемый другими адвокатами, он остается верным своей специальности.
Чтобы выполнить программу Мюнхмайера, сначала нужно было занести меня в штрафной список. С этой целью было сфабриковано дело о клевете, которое было отозвано, как только цель была достигнута.
С тех пор в газетах стали появляться более или менее неясные заметки о моем прошлом.
«Я знаю больше!» — писал один.
«Вы понимаете, что я имею в виду, мистер Май?» — спрашивал другой.
Началась «травля». Но настоящий виновник, Spiritus Rector (духовный инициатор (лат.) — прим. перевод.), всегда хитро прятался в кустах, никогда не показываясь, всегда работая через других. Его сфера деятельности выходит далеко за рамки его профессиональных обязанностей, его переписка очень обширна, почти исключительно связана с Карлом Маем. У него близкие отношения со всеми моими литературными оппонентами, и всякий раз, когда в газете упоминают меня, обычно приходит письмо от него или от одного из его доверенных лиц.
И ему верят почти везде. Ему верят почти так же, как Кардаунс верил лжецу, убедившего его поверить, что я написал романы для Мюнхмайера именно такими же, какими они были напечатаны.
Этот доктор Герман Кардаунс неотделим от очень темной и очень уродливой точки, которую в современной истории литературы называют Карл Май-Хетце (Карл Май-Травля — прим. перевод.)
По-другому он не хотел. Он находится рядом с людьми, к которым на самом деле не принадлежит. Он тоже этого хотел. Его сокрушительный стиль, его безошибочная манера выражения, его «ужасные» или «очевидные» двойные слова создали школу, особенно для тех, кто скручивает мне веревку, чтобы «выбить меня из немецкого искусства». Но все то, что он говорил и записывал против меня на лекциях и в газетах, представляет собой не прочный столб, который никто не может поколебать, а бумажного змея, склеенного из явных неопределенных намеков, веревку которого никто больше не желает держать, разве что только сам мистер Кардаунс.
Безусловно, требуется немало слепой веры, чтобы подобно ему думать, что мою «аморальность» можно доказать и другими способами, кроме простого представления моих оригинальных рукописей.
Обычным потоком слов этого не сделать, бездоказательные утверждения также безуспешны. В очерках Кардаунса против меня читают разоблачения, много документальных и других доказательств моей вины, но пока что я еще не видел ни одного дела, и у меня нет ни одного документа.
Кажется, у этого джентльмена есть более старое издание Мюнхмайера и более позднее издание Фишера, и он считает, что первое идентично моему оригиналу.
Для меня, однако, поистине невозможно, чтобы такие ошибки могли случиться с «издателем» или «главным редактором».
Я хотел бы признать, что он не имеет понятия, как идут дела в печально известном мусорном издательстве и какое мошенничество там осуществляется, но это не оправдание для него, а скорее, обвинение.
Поэтому, если он не в курсе, то логично заключить, что тогда он не должен позволять себе делать выводы с помощью колпортажной логики, мусора и грязи.
Но выводы эти можно сделать только с помощью логики честных людей.
Огромному успеху переработанных трэш-романов Фишер обязан только громким барабанам и литаврам мистера Кардаунса. Даже самый некомпетентный политик знает, что такие вещи убивает молчание, а не гонги и тамтамы.
Но меня, кого должны были уничтожить этими мистификациями, этими лекциями и газетными статьями, они лишили возможности полностью избавиться от мусора так, как я того хотел.
Моя воля была доброй; но поскольку г-н Кардаунс поощрял моих оппонентов, препятствуя мне, он заслужил награду от колпортажа Мюнхмайера, которую никогда не забудет. Он был их верным защитником все время до этого момента, намеренно или ненамеренно, эффект тот же.
Второй поборник дела Мюнхмайера, кто даже превзошел первого в духовном отношении — бывший социал-демократ, покинувший христианскую церковь, доктор г-н Рудольф Лебиус из Шарлоттенбурга.
Я привожу отрывок из своей записки в четвертую уголовную палату Королевского III окружного суда в Берлине:
«Я путешествовал по югу в 1902 году, и до меня дошла местная почта на озере Гарда, в которой было письмо от некоего Лебиуса, экстравагантно назвавшим себя большим знатоком и поклонником моих работ, он попросил разрешения приехать ко мне. Эта чрезмерность сразу вызвала у меня подозрения. „Он хочет денег, вот и все“, — сказал я себе. Я ответил, что меня нет дома, и поэтому я не могу его видеть».
Затем он написал мне 7 апреля 1904 года:
«Уважаемый г-н!
Полтора года назад я пытался сблизиться с вами, и прилагаемая карточка тому подтверждение. Тем временем я издал здесь новую газету, которая была очень хорошо принята. Вы можете написать мне что-нибудь для моей газеты? Может быть, что-то биографическое, то, как вы работаете, или что-то в этом роде, что интересует немецкое сообщество Мая. Я также хотел бы взять у вас интервью.
С большим восхищением
Рудольф Лебиус,
Издатель и редактор».
В то время Лебиус бережно хранил мою карточку, чтобы иметь доступ ко мне. Он подписался «с большим восхищением».
Я сказал себе снова: «[sic!] хочет только денег».
Утверждение, что его новая газета «очень хорошо принята», не соответствовало действительности. Я должен был попасться на его наживку. Нельзя отказывать в посещении таким людям, особенно если они вооружены газетой, какой бы маленькой она ни была, иначе они отомстят.
Я написал ему, что он может приехать, и 28 апреля он ответил:
«Спасибо за любезное письмо. Конечно, я рад принять ваше любезное приглашение. Если вы не назовете другое время, я приду к вам в понедельник, 2 мая, в 3 часа ночи (отправление в 3.31).
С большим уважением и восхищением
Рудольф Лебиус».
Он пришел.
Но ему не разрешили взять у меня интервью. Я этого не терпел. Моя жена, поставила условие, что абсолютно ничего не будет опубликовано. Он дал слово сначала ей, а затем мне. Он остался выпить кофе и задержался до ужина. Он много говорил и говорил почти непрерывно. Я намеренно молчал. Говорил лишь то, что было абсолютно необходимо.
Я не доверял ему и, чтобы на будущее иметь свидетеля, пригласил к себе