— Нравится? — спросил над ухом подкравшийся Мелёшин, и я вздрогнула от неожиданности.
— Нравится. Поди специально ходишь голышом перед окошком, чтобы на тебя любовался весь город?
— Я бы походил, — ухмыльнулся он, — но стекло одностороннее. С улицы меня не увидишь, а внутри вполне осуществимо. Подушку не нашел, не знаю, куда домработница засунула, так что отдаю тебе свою и одеяло в придачу.
— Мы так не договаривались, — возмутилась я. — Чулана нет, к тому же делишься своей постелью. Сам-то как собираешься спать?
— Выставлю температуру в спальне и буду потеть. А подушек у меня еще три, хочешь проверить?
— Не хочу, — буркнула я недовольно. — Как диван раскладывается?
— Уже постелил, — показал Мэл приглашающим жестом.
И точно, диван оказался разложен и застелен. Я отчего-то засмущалась.
— Не стесняю тебя, Мелёшин?
— Не стесняешь, — подтвердил раздраженно, наверное, недовольный тем, что спросила о неудобстве раз пятьсот. Я, может быть, не хочу выглядеть лисичкой со скалочкой, которая, наспавшись и объев добрых хозяев без меры, спросила: "Не стесняю вас?". А хозяева и спустили её скалочкой из избы.
— Хочешь в ванну? — спросил Мэл. Заметив мои колебания, сказал решительно: — Пошли, покажу.
Он подвел к другой стене и открыл незаметную дверь, похожую на ту, что вела в его спальню. Небольшое помещение, отделанное в светло-лавандовых тонах, отдаленно напоминало ванную в доме Севолода.
— Знаешь, Мэл, пожалуй, схожу в душ, — сказала я неуверенно. — Можно?
— Нужно, — он выудил из шкафчика сложенное полотенце. — Заодно отогреешься после улицы.
— Спасибо, — поблагодарила прочувственно.
— Папена, еще раз посмотришь на меня преданными овечкиными глазами… даже не знаю, что сделаю, — выдал он и стремительно покинул ванную.
Я-то в чем виновата? Всего лишь хотела показать, что благодарна за помощь и поддержку. А Мелёшин сразу — "овечкины".
Поскольку хозяин разрешил, воспользуемся моментом и облагородим тело мытьем.
У тебя нет ни терпения, ни желания его сдерживать. Обойдя на десятый раз уголки зала, возвращаешься к двери. Чертыхнувшись, дрожащей рукой выводишь торопливо нужную октаграмму и замираешь, не решаясь соединить невидимые символы, а потом натягиваешь волну, и преграда начинает истекать прозрачностью.
Она стоит у настенного зеркала, не торопясь заходить в душ, и перебирает кремы, пенки и одеколоны. Каждый. Отвинчивает крышечку и вдыхает запах. Улыбается чему-то, закручивает колпачок и принимается за следующий. Берет бритву и разглядывает ее, а затем, смотрясь в зеркало, "сбривает" воображаемую щетину, представляя, как это делаешь ты. Кладет бритву на место. Что-то ей приходит на ум, и она смущается своим мыслям. Видит ли она, что раскраснелась?
А потом она раздевается, вешая одежду, а у тебя пересыхает в горле, и начинаешь сглатывать без конца.
Она подходит к душевой кабинке, но вдруг оглядывается и смотрит задумчиво на дверь. На тебя. Ты холодеешь. Сейчас она вылетит разъяренной фурией, и сегодняшний поздний вечер будет последним, когда ты снова обманул ее доверие. Больше она не заговорит с тобой.
Она смотрит на дверь, и, приглядевшись внимательно, ты замечаешь, что её взгляд направлен мимо. Она не видит. Ну, конечно, она не видит! — успокаиваешься ты, и тут она шлепает босиком по кафелю к двери и берется за ручку. Ты с ужасом видишь, как круглая рукоятка медленно проворачивается на пол-оборота, и понимаешь — это конец. Ноги вросли в пол и не хотят двигаться с места, а руки окаменели, приклеившись ладонями к двери.
Она замирает, и рукоятка тоже. Она раздумывает о чем-то напряженно, а потом отпускает ручку и спешит обратно к душу, забираясь внутрь.
Ты неловко разбиваешь октаграмму и идешь к холодильнику за льдом. Тебе понадобится много льда.
Бросив пару кубиков в импровизированный коктейль, осушаешь его залпом и задумываешься о том, не навести ли еще один емкостью побольше. Пока наводишь в шейкере порцию ядерной смеси, признаешь, что задание по символистике на одномоментную видимость на расстоянии провалено. А ведь безопаснее было любоваться ею из спальни.
Тепло душа разморило меня. На этот раз мытье обошлось без эксцессов и протекло весьма недурственно.
Я выплыла из ванной, закутавшись в полотенце и неся под мышкой одежду. Пока тело размягчалась под горячей водичкой, Мэл выключил свет в зале и оставил подсветку в виде пары крохотных светильников в кухонной зоне. За шкафчиками я не сразу заметила его самого, но поздно — моя неаккуратность громоздилась небрежно сваленной кучкой шмотья на полу у дивана.
— Еще не спишь? — спросила я, испытывая неловкость, и переложила вещи на подлокотник ближайшего кресла,
Мэл покачал головой.
— На диване футболка, — сказал глухо. — Можешь ее надеть.
— Спасибо.
— Спокойной ночи, — попрощался он невзрачно и скрылся за дверью своей спальни.
А кто свет будет выключать? — хотела я крикнуть вслед, как оба светильника погасли. Огней ночного города, льющих в окно, хватило с избытком, чтобы торопливо натянуть на себя футболку с залихватской надписью на груди: "Моё!", развесить влажное полотенце на спинке стеклянного стула и улечься, сладко потянувшись. От подушки исходил слабый приятный аромат, один из тех, что я перенюхала в ванной. Мелёшин оказался любителем прибамбасов для ухода за своей изнеженной кожей. В ванной теснились на полочке разнообразные пенки перед бритьем, во время бритья и после него, а уж гелей для душа, кремов и лосьонов и вовсе не сосчитать.
Как девушка, — усмехнулась я. Нам-то что с его мужественной красоты? Нам бы завтра не проспать.
10.1
Все-таки не зря меня неприятно поразили пустота под потолком и огромное незашторенное окно. Следовало попросить Мэла занавесить его как-нибудь.
В незнакомом месте снились странные и пугающие сны.
Я сидела за своим личным столиком и раскрашивала карандашом ровные ряды незатейливых закорючек на большом листе. Тонкая бумага легко рвалась, и чтобы раскраска удалась, приходилось водить бережно, не нажимая на карандаш.
Перед глазами маячил светлый квадрат окна, на фоне которого развернулись друг к другу две фигуры театра теней, сидевшие по обе стороны большого обеденного стола. Первая фигура имела профиль с отвислым подбородком, пучком на голове и очками, сдвинутыми на кончик носа, а нос второго профиля был с заметной горбинкой.
Засмотревшись, я нажала карандашом сильнее, чем обычно, и тонкий лист порвался узкой прорехой. Какая жалость!
— Разве у тебя нет бумаги? — спросил профиль, что сидел слева. По голосу говорил мужчина. — Опять она рисует на газетах.
— Рисует и одновременно запоминает буквы. Это полезно, — опроверг женским голосом профиль справа и повернулся в мою сторону. То есть не вполне понятно, посмотрел он в окно или на меня, но я решила, что на меня.
— Не слышал о таком методе обучения, — сказал мужской профиль. — Почему простой карандаш? Я даю достаточно денег, чтобы ребенок рисовал красками или цветными карандашами.
— Она переломала их сразу же, — пожаловался женский профиль. — Никаких денег не хватит на ее ненормальность. Во всем виновата плохая наследственность.
От возведенного поклепа я закусила обиженно губу и склонилась над раскраской, но возмущаться не решилась, потому что за невоспитанный язык меня неоднократно хлестали по губам.
— Не заговаривайся, Магда. Мой ребенок не идиот.
— Я помогаю в меру возможностей, — обиделся женский голос. — Неужели ты недоволен?
— Не сердись. Нужен твой совет. Наклевывается партия: хорошая родословная, неплохое приданое. Семейка анархистская, но влиятельная.
— Сколько лет этой влиятельности? — хмыкнул профиль справа. — Тридцать?
— Более восьмисот. Основатели клана проповедовали культ Огня.