— Есть еще кое-какие соображения, Иван Павлович…
Атаман вновь поморщился.
— Давай поступим так: завтра я буду в штабе и все выслушаю. Сейчас не могу. Настроения нет, Савицкий. У тебя бывает такое, когда нет настроения?
— Бывает.
— Вот и у меня бывает. Прощевай до завтра.
Не нравилась такая позиция Савицкому, не нравилось серое лицо атамана, многое не нравилось, но поделать он ничего не мог и от ощущения собственного бессилия чувствовал себя неважно' В прихожей, натягивая на плечи полушубок, украшенный серым каракулем, Савицкий ткнул пальцем в Гринин живот, перетянутый поясом с двумя висевшими иа шлейках наганами (третий ствол ординарец держал у себя под подушкой):
— Он пьет?
— Кто он? — прижмурив по-кошачьи один глаз, спросил ординарец.
— Ну, он… Иван Павлович.
— Да нет вроде бы. Не замечал.
— Не ври. Иначе отдам тебя Юлинеку.
— А я Иван Павловичу скажу.
Савицкий поежился, застегнул полушубок и ушел — разговор ни с атаманом, ни с его ординарцем не получился.
На улице его поджидал конвойный наряд во главе с подхорунжим Чебучеико. Подхорунжий вежливо протянул Савицкому ремеиный повод.
— Пожалуйста, господин войсковой старшина!
Ездить по улицам Хабаровска без конвоя опасно — даже дома, в хате, по дороге от обеденного стола к печке могли обстрелять невидимые враги, державшие под прицелом окна, поэтому Савицкий предпочитал брать с собой наряд.
Едва наряд въехал в пустынный, забитый снегом проулок, — хотели сократить дорогу к штабу, — как ударил гулкий, словно бы из сигнальной пушки, выстрел, — стреляли с чердака одного из домов. Пуля просвистела рядом с головой войскового старшины, обожгла горячим воздухом щеку. Савицкий пригнулся и пустил лошадь вскачь.
Искать чердак, на котором засел стрелок, было бесполезно; возвращаться сюда с казаками — тоже бесполезно: стрелок к этой поре испарится.
Чебученко выхватил из кобуры кольт, потряс им, но стрелять не стал — все патроны были бы сожжены впустую, — также пустил коня вскачь.
Через несколько секунд проулок был пуст — казачий наряд покинул его.
Над проулком, неспешно взмахивая крылами, плавали вороны — чуяли разбойницы падаль, каркали сыто, негромко, с презрением поглядывали на людей — их суета птицам не нравилась.
***
Помазков ходил мрачный погруженный в себя, на людей старался не смотреть — хоть и был он казаком, и носил на штанах желтые лампасы, а в войско калмыковское не вступал, противился, темнел лицом, когда ему об этом говорили и замыкался в себе.
Матушка Екатерина Семеновна, нынешняя супруга его, прикладывала к глазам угол платка, всхлипывала:
— Никакого войска, никаких атак с оборонами… Хватит! Одного мужа я уже потеряла, второго терять не хочу. Все!
Помазков молча опускал голову. Конечно, в войске, именуемом страшно не по-русски — ОКО, он добрался бы до этого куренка-атамана быстрее, чем здесь, в казачьем тылу. А с другой стороны, кто даст Помазкову подойти к атаману близко? Калмыков плотно окружил себя верными людьми — даже пуля между ними не протиснется… Помазков вздыхал и отводил взгляд в сторону.
Катя поднималась на дыбы и грудью шла на того, кто пытался подбить ее мужа на военные подвиги.
— А ну вон отсюда! — кричала она.
— Да я же не от худа, я от добра об этом говорю, — пытался защититься от нее какой-нибудь доброхот, — жалованье в войске ведь такое, что ого-го! Мужики в золоте купаются, в носы себе брильянты вставляют…
— Это для чего ж такая пакость?
— Для разнообразия. Представляешь, как это здорово — брильянт в носу сверкает… Как фара у паровоза.
— Ага. Представляю, — Катя бралась за ухват. — Сейчас я тебе покажу фару паровозную — долго выть будешь!
Жизнь, кажется, обтекала стороной домик, который занимали супруги Помазковы; тревожные сведения, которые приходили их Хабаровска, из Владивостока, никак не касались их.
Единственное, что было плохо, — обилие чехов. Они, как тараканы, сидели едва ли не в каждом доме, вели себя нагло, ко всему, что видели, тянули свои руки:
— Дай!
Задирали юных парней, которым еще не подоспела пора идти в армию. Приставали к девушкам, обижали старух — нехорошие были люди, Но в дом к Помазковым не заглядывали — слишком мало было здесь места.
Активно работая ухватом, Катя выпроваживала из избы очередного доброхота-агитатора и принималась за наставления по «международной части»:
— Лучше бы вытурили отсюда этих пшепшекающих оборванцев — пользы было бы больше и для города, и для войска.
— Пшепшекают поляки, а это чехи.
— И поляков тоже надо выставлять. Все едино — обуза!
— Ну и баба! — восхищались Катей доброхоты. — Огонь! А насчет чехов — они совсем не оборванцы, ходят в новенькой, русской, очень ладной форме, позабирали все, что имелось у нас в загажниках.
Владивостокские интенданты лет двадцати, если не больше, собирали армейское добро — сапог к сапогу, портянку к портянке, шинельку к шинельке — все теперь красовалось на «пшепшекающих». Только головные уборы чехи оставили свои, для России диковинные и чужие — конфедератки, «конверты», кепи, «фураньки» с непомерно высокими тульями, шапки с козырьками и мягкими матерчатыми ушами, застегивающимися на пуговицы.
Если доброхоты задерживались в доме Помазковых, Екатерина Семеновна к ухвату добавляла кочергу на длинном черенке, и тогда уже гостям приходилось туго — кочерга, в отличие от ухвата, ходила по спинам с металлическим звоном, только кости хрустели, да во все стороны летела пыль.
Катя располнела — уже ни в одно платье не влезала, на щеках у нее играл стыдливый румянец, — у супругов Помазковых должен был появиться ребенок.
Помазков довольно потирал руки — вот это дело! Старый конь борозды не портит — не опозорил он своего рода, не подкачал— Вечером за ужином он обязательно спрашивал жену:
— Как ты думаешь, кто будет: мальчик или девочка?
— Девочка, — уверенно отвечала Катя. Ей хотелось, очень хотелось, чтобы родилась девочка, потому она так и говорила
Муж недовольно хмурил лоб:
— Девочек хватит. Была уже… Давай мальчика!
Катя в ответ смеялась, потом складывала пальцы в аккуратную белую фигу и совала ее мужу под нос.
— Мальчишки — дело ненадежное. Придет новая война и мальчишек не станет — слизнет их война, как корова языком. А девчонка — хранительница дома, она останется обязательно.
Количество морщин на лбу у Помазкова удваивалось — казак делался похожим на старика, здорово изношенного жизнью.
— Сына давай, сына! — гудел Помазков глухо, на это Катя вновь складывала симпатичную белую фигу…
Так и шла жизнь.
Как-то вечером Катя сообщила мужу:
— Аню в Хабаровске видели…
Помазков невольно вскинулся, щеки у него вобрались под скулы — он помолодел, похудел.
— И как она? Жива, здорова?
— Вроде бы и жива и здорова…
— Совсем мы потеряли Аньку. Отломанный кусок.
Вместо ответа Катя качнула головой, жест был неопределенный — то ли согласна была с этим, то ли нет, непонятно, — приложила к глазам уголок платка:
— Уж больно ненормально повела она себя при встрече — подхватила юбку и бегом унеслась в темный переулок.
Помазков вздохнул и расстроенно постучал кулаком по столу:
— Во всем виноват этот кривоногий коротышка Калмыков. — Помазков сжал вторую руку в кулак, с грохотом опустил оба кулака на стол, — только он один… Попался бы он мне!
Катя неожиданно с силой вцепилась пальцами в локоть мужа.
— Не пущу! Не пущу!
Муж в ответ нервно дернул правой щекой — такие разговоры его раздражали, — освободил локоть от Катиных пальцев.
— Все, все… Проехали. Поезд ушел.
Жена приложила уголок платка ко рту, коротко и горячо выдохнула в него — взрыд хотя и был тихим, но сильным, плечи Катины задрожали.
— Я же сказал — проехали, — повысил голос Помазков, — поезд ушел… Все, не будем об этом.
— У Калмыкова — такая охра-ана, — завсхлипывала Катя, — рубит всех подряд, не глядя на лица, — она словно бы не слышала мужа, плечи ее продолжали дрожать. — И тебя, дурака, зарубят.