— Атаман Калмыков — это тоже Россия, — горько поморщившись, произнес полковник, — как в казачестве войско Уссурийское.
— А то, что атаман японцам задницы облизывает — это тоже во имя Росси, господин полковник? Чтобы ей жилось лучше, да?
— Заклинаю вас! — высоким голосом выкрикнул полковник. — Вернитесь в казарму, на свои места!
— Дудки!
В это время во двор ввалился вконец обессиленный Чебученко. Отметил, что народа толпится много — человек триста, не меньше. Если не больше… Люди были возбуждены.
— Калмыков — предатель! — громко прокричал кто-то. — Во имя Японии предал интересы России.
— На кол Калмыкова!
— Лучше петлю на шею. Этого он достоин больше, чем кола. Петля — позорнее.
Страсти накалялись. В прокаленном дворе, в котором любили опрастывать свою требуху казенные лошади, сделалось совсем холодно. С петлей для Калмыкова полковник Бирюков никак не мог согласиться и выдернул из кителя маленький, игрушечно выглядевший револьвер. Напрасно он сделал это, не надо было ему хвататься за несерьезную детскую пуколку. С такими людьми, как фронтовики, можно разговаривать лишь с помощью одного толмача — пулемета «максим». В крайнем случае при поддержке «люськи» — английского ручного пулемета «люис».
— Возвращайтесь в казармы! — прокричал Бирюков командным голосом и взмахнул игрушечным пистолетиком. — Немедленно!
Один из казаков — звероватый, в лохматой бараньей шапке, с блестящими глазами, видными даже в ночной темени, рывком сдернул с плеча карабин.
Кто-то это засек, попробовал остановить казака:
— Не надо. Видишь — полковник не в себе…
Казак в бараньей шапке не услышал его, — вернее, сделал вид, что не услышал, — передернул затвор и, не целясь, хлобыстнул в полковника выстрелом. Полковник дернулся от боли, застонал — пуля угодила ему в плечо, — приложил к ране руку с зажатым в ней пистолетиком.
Галдевшие казаки замолчали, словно этот одинокий выстрел оглушил их, заставил отрезвиться. Кто-то сожалеющее охнул и пробормотал:
— Напрасно, братцы!
Но у казака в бараньей шапке словно бы что-то помутнело в мозгу, он блеснул тусклым оловом своих глаз и загнал в ствол карабина второй патрон. Через мгновение громыхнул еще один выстрел, обдал людей душной кислой вонью.
Казак был опытным стрелком — снова попал в полковника. У того пистолетик вышибло из пальцев, голова сломалась в шее и он ткнулся лысеющим черепом в снег: вторая пуля разворотила ему живот.
На стрелка тем временем навалились соседи, сразу три человека, выкрутили карабин и, приводя в норму, хлобыстнули несколько раз кулаками по шее:
— Провокатор!
Вполне возможно, что это был провокатор, специально взращенный «казачок», определить нам не дано — вон сколько лет прошло с той поры— И бумаг не осталось никаких. Ни фамилии этого стрелка, ни имени. Известно только, что из бывших красноармейцев. Да еще, что был он в свое время награжден Георгиевской медалью.
Чебученко видел, что происходило — полковник упал в снег на его глазах, — с досадой рубанул кулаком воздух и словно бы пару гвоздей вбил в крутой хабаровский мороз.
— Убили полковника-а, — из глаз Чебученко брызнули холодные слезы, — убили… Чего же я стою? — Он опомнился. — Надо мчаться в штаб. Там же ничего не знают. Сейчас эти люди пойдут убивать штабных… Обязательно!
Хорунжий развернулся и резко, громко скрипя подошвами сапог, побежал к штабу ОКО.
Как ни странно, не спал и начальник штаба войсковой старшина Савицкий. С бледным лицом и припухлостями под глазами, он маялся животом. Ему советовали пить соду, которая помогает снять желудочную боль, но Савицкий к соде относился с недоверием, отмахивался от нее, как от мухи, и продолжал страдать. Поговаривали, что скоро он станет полковником — широко шагал мужик, ни кальсоны у него не трещали, ни шаровары, вот ведь как…
Здесь, в штабе, о восстании в Первом уссурийском полку ничего не знали. Савицкий, услышав про это, схватился обеими руками за живот, расстроено пошевелил влажными губами, но в следующее мгновение пришел в себя и скомандовал:
— Выкатывай в окна штаба два пулемета!
— Окна надо открывать… Замерзнем же, господин подполковник, — выкрикнул кто-то.
— Не подполковник, а войсковой старшина — это раз, и два: что лучше — замерзнуть или получить пулю в лоб?
— Пулю…
— Дурак! Через двадцать минут, мил человек, тебя ею и наградят персонально, — голос у Савицкого сорвался. — Приготовься к бою!
Восставшие сейчас действительно двигались к штабу — рассчитывали здесь застать Маленького Ваньку. Но Калмыкова в штабе ОКО не было, и вот что было плохо — Савицкий не знал, где он сейчас находится. Тем не менее призвал к себе бойца в неформенной шапке-кубанке, с лихим белесым чубом, сваливавшимся на нос:
— Ильин, дуй к атаману на квартиру, глянь, есть он там или нет? Ежели нет — возвращайся немедленно, ежели есть — предупреди, пусть побережет себя.
Через минуту Ильин скрылся в туманном морозном сумраке. Калмыкова на квартире не оказалось — ни Калмыкова, ни верного ординарца Григория Куренева. Ильин выругался, стряхнул с белесого чуба снежную намерзь и понесся обратно.
События развивались стремительно. К восставшим двум сотням Первого уссурийского полка примкнула пулеметная команда и артиллеристы. Штат артиллеристов в отряде Калмыкова был раздут, как лошадиная торба рубленой соломой. Кроме конно-горного дивизиона, состоявшего из двух батарей, имелись еще отдельная юнкерская батарея, тяжелая батарея — также отдельная, хозяйственная часть — специально для пушкарей, укрупненный взвод управления, команда разведчиков, учебная команда, нестроевая команда, артиллерийский парк и гордость атамана — бронепоезд «Калмыковец», наводивший шороха на железной дороге, с ним даже настырные чехи старались не связываться — побаивались. Командир на бронепоезде был очень нервный — говорят, из кронштадтских моряков, невесть каким ветром сюда занесенный, но он лишь один из всех был знаком с английской скорострельной пушкой «пом-пом», а также с тощими, но злыми пушчонками тридцать седьмого калибра, укрепленными на обычных тележных колесах, чтобы отбиваться от аэропланов. Поэтому атаман и доверил ему бронепоезд; видя по дороге что-нибудь подозрительное, неприятное — тех же чехов в их мышиной форме, — кронштадтский матрос скрипел зубами и незамедлительно открывал артиллерийскую стрельбу.
Кстати, фокус с тележными колесами придумал именно этот матрос — у семеновцев, на их поездах, такого не было: пушки на семеновских броневиках били только из щелей, которые были вырезаны для них в броневой обшивке, и не более того — нововведений читинские инженеры не признавали.
Но вернемся к делам скорбным, к напасти, навалившейся на Маленького Ваньку (кстати, раз Маленький Ванька, значит, должен быть и Большой, но Большого Ваньки, увы, не было). Добрая половина артиллеристов (кроме юнкеров) перешла на сторону восставших. Так что количество тех, кто призывал посадить атамана на кол, перевалило за пятьсот человек.
Именно эти пятьсот человек, окутанные морозным паром, усиленно растирая замерзшие носы, ежась от стужи, двигались к штабу, занимавшему огромный купеческий особняк, — поговаривали, что в особняке том останавливался сам Чурин, великий дальневосточный купец. Увидев пулеметы, восставшие остановились.
Что было плохо, так это то, что ими совершенно никто не управлял; у восставших не было руководителя; серая замерзшая толпа расползалась: кто-то хотел устремиться в лес по дрова, кто-то в ресторан есть печеных куропаток, кто-то умчаться в слободу по вдовушкам: у толпы этой не было не только руководителя, но и цели — люди не знали, что им делать, за что бороться, чего требовать? Всем хотелось спокойной сытой жизни, некой безмятежности, что ли, — чтобы ни о чем не думать, не помнить ни войну, ни голодуху невольную, что хуже смерти, когда приходилось довольствоваться горстью картофельных очисток в день, ни Маленького Ваньку с его короткими кривыми ногами… Чего еще нужно простому человеку?