Следом за ней нырнул товарищ Антон, — сделал это вовремя, а вот напарник их товарищ Семен уйти незамеченным не успел — сзади послышался топот копыт и на место расправы с сотником вылетел конный калмыковский наряд.
Семен прощально посмотрел вслед командиру — Антон даже не оглянулся, быстро уходил прочь, втянув голову в плечи, словно бы хотел скрыться в собственном теле, — и достал из кармана пистолет. Взвел курок.
Казаки задержались около упавшего сотника на мгновение, молодайки уже не было, исчезла, — один из калмыковцев, самый глазастый, увидел прижавшегося к стене дома Семена, прокричал звонко:
— Вот он!
Наряд с места рванул галопом, Семей выставил перед собой пистолет, поспешно выстрелил — мимо, снова нажал на курок — опять мимо, выстрелил в третий раз — попал!
Глазастый казачок взвизгнул испуганно — пуля чиркнула его по уху, оторвала кусок хряща; лошадь пугливо шарахнулась в сторону, поднялась на дыбы, и глазастый калмыковец, окропляя правый погон кровью, вылетел из седла, будто невесомое птичье перышко, покатился по тонкому твердому снегу, судорожно взбрыкивая ногами.
Заорал запоздало:
— А-а-а-а!
Семей нажал на спусковой крючок в четвертый раз, пистолет в ответ громко щелкнул. Семей с недоумением посмотрел на ствол, стараясь понять, почему не последовало выстрела. То ли патрон отсырел, то ли пистолет перегрелся в кармане. Он нажал на спуск в пятый раз — выстрела не последовало опять, и в этот момент на голову Семена опустилась казачья шашка.
Голова Семена развалилась на две части, залила угол дома кровью; казак, дотянувшись до него шашкой, ударил еще раз. Семей кулем распластался на снегу.
— Забери у него пистолет, — приказал казаку старший наряда, — не оставляй оружия.
— Ага, — казак сунул шашку в ножны, спрыгнул с коня. Подобрал пистолет, стер его рукавом полушубка, протянул старшему: — Вота…
— Держи его у себя, — велел старший, — на рынке обменяем на самогонку.
Он пустил лошадь вскачь, проехал проулок до последнего дома, развернулся.
— Ну что, никого нет?
— Никого.
Глазастый казак лежал на снегу и, держась окровавленной рукой за ухо, не умирал.
— Ухо, — простонал раненый.
— Вижу, что не задница… От таких ран, говорю, еще никто не скончался, — старший повысил голос. — Ты чего, не слышишь? Поднимайся!
Через несколько минут калмыковский наряд покинул проулок. Тело убитого Семена они оставили лежать на земле.
До утра из домов не вышел ни один человек — боялись. За это время тело несчастного Семена окаменело, разрубленная голова превратилась в мясной оковалок, на руках выступила ледяная махра.
В ту ночь калмыковцы убили на хабаровских улицах еще двух человек.
В ноябре восемнадцатого года барон Будберг сделал следующую запись в дневнике — касалась она атамана Калмыкова: «Его политика совершенно ясна: имея деньги, он рассчитывает приобрести симпатии казачества, раззадорить казаков идеей полной автономии и возвращения им земель надела Духовского и сразу ошарашить казаков выдачей им всего, на что они заявляют претензии за прошлое время; в этом отношении он отлично учитывает любовь казаков к деньгам и понимает, что тот, кто первый удовлетворит казачьи жалобы, получит авторитет и поддержку; одновременно он учитывает свою силу, небольшую, но состоящую из отчаянных головорезов.
Кулака, который был бы сильнее его и мог его пристукнуть, пока что не видно, потому атаманишка и пользуется сложившейся для него обстановкой».
Можно понять, что именно так здорово раздражало барона Будберга. Барон был профессиональным военным, в Первую мировую войну командовал одним из корпусов на Северном фронте, потом поступил на службу в Красную Армию. Пробыл там недолго, оставил службу и через всю Россию ринулся на Дальний Восток, в Японию — искать там средства и силы для борьбы с большевиками, но очень неласково был встречен в Токио российским послом и был вынужден вернуться домой, в Россию.
Впоследствии Будберг управлял военным министерством у адмирала Колчака. Больше всего на свете он не любил анархию, расхлябанность, разнузданность, глупость, напыщенность, пьянство, — в общем, это был настоящий военный, из тех, кто любил Россию и болел за нее. Жестокости Калмыкова не понимал совершенно. Он считал — такое качество, как жестокость (скорее, жесткость), надо проявлять на фронте в бою, но не в тылу, не в мирной жизни, среди баб и детишек.
Поэтому Будберг и хлестал так лихо Семенова, Калмыкова и других атаманов, в том числе и мелких (надо слишком долго присматриваться, чтобы их разглядеть). Других способов борьбы с этими доморощенными разбойниками он не видел. Ноябрь восемнадцатого года в Хабаровске был холодным, особенно вторая половина месяца, — снега было немного, морозы безжалостно сжимали твердую железную землю, старались изо всех сил, земля по-старчески кряхтела, ежилась, стонала, мучалась, — ее бы укрыть сейчас теплым снежным одеялом, все лучше бы чувствовала себя старуха, но снега не было, приходилось матушке страдать. На амурский берег невозможно было выйти — ветер сбивал людей с ног, пытался уволочь куда-то, прожигал тело до костей.
Юлинек бесцельно ходил по Хабаровску, вглядывался в женские лица — рассчитывал встретить ту самую девицу с пышными формами, которая так безжалостно с ним разделалась.
На четвертый день он неожиданно увидел ее — высокая, в модных шнурованных ботинках и длинной легкой шубке, она уверенно стучала каблуками по тротуару, направляясь куда-то по делам. Те же пышные формы, знакомые… Злой огонь опалил Юлииека изнутри.
— А ты, с-сука! — прошептал он, едва шевеля белками, враз одервеневшими губами. — С-сука!
Он сделал несколько длинных стремительных прыжков, настиг беспутную девицу и ухватил ее за руку.
— Стой!
Девица остановилась, глянула негодующе на Юлииека:
— Что вы себе позволяете?
В первое мгновение Юлинек опешил: а ведь это не она, это другая девица, но тут же одернул себя: она это, точно она!
— Вы задержаны! — стискивая зубы, прохрипел Юлинек.
— Что вы себе позволяете?
— Чего надо, то и позволяю, — Юлинек сжал руку девицы так, что у той в предплечье чуть не переломило кость.
Девица закричала, но Юлинек на крик даже внимания не обратил — поволок ее на станцию, туда, где стояли три страшных вагона военноюридического отдела. По дороге увидел автомобиль, приписанный к отделу, — потрепанный «руссо-балт», за рулем которого сидел кадет Казыгирей.
— Казыгирей! — перекрывая шум мотора, зычно выкрикнул Юлинек. Автомобиль остановился.
Кадет приподнялся на сиденьи, по-вороньи обеспокоенно закрутил головой: кто его зовет? Увидел Юлинека, махнул ему рукой:
— Ну?
Юлинек подвел к нему девицу, втолкнул в холодную кабину.
— Давай, кадет, на станцию, к нашим вагонам. Живее!
Пустив клуб сизого вонючего дыма, автомобиль быстро затрещал мотором, под колесами визгливо, вызывая чес на зубах, заскрипел снег. Несколько прохожих, оказавшихся рядом, испуганными глазами проводили машину.
Через десять минут автомобиль уже находился на станции. Девицу воткнули в один из вагонов, усадили на грубую расшатанную табуретку.
Юлинек сел напротив. Расправил на коленях бриджи, сурово глянул девице в лицо.
— Ты меня, мадам, помнишь?
— Нет.
— Ге-е-е, — Юлинек укоризненно показал головой и поцекал языком, — нехорошая ты женщина!
Лицо девицы залила краска.
— Прошу мне не тыкать!
Юлинек вновь печально поцекал языком.
— А я вот тебя хорошо помню, — сказал он, потрогал пальцами макушку, — до сих пор голова болит.
Девица, которая хотела бросить Юлинеку в лицо то-то резкое, неожиданно поджала губы и испуганно глянула на Юлинека. Тот вздохнул:
— Ну и память у вас, у баб… Короче спичек.
— Я — иностранная подданная, — тихим свистящим шепотом произнесла девица. — Понятно?
— Ага. В таком разе я — китайский император, — со значением проговорил Юлинек, вздохнул сожалеюще. — Ладно, мадама, чего попусту болтать — предъяви-ка лучше пачпорт! — Юлинек поиграл желваками.